белый фронт. Перейден рубеж во исполнение страстного желания во что бы то ни стало перенестись в родные пределы и, надеясь на снисхождение за свое «раскаяние», подтвержденное изменой, не попасть в то же время в кровавые лапы Всероссийской ЧК.

* * *

Да, конечно, всё это так и есть, и с точки зрения идеологической зафиксировано всё это здесь нами совершенно точно. Но можно ли подходить идеологически к поступкам рядового обывателя? При чем тут идеология, если он ищет для себя просто самой банальной выгоды, и в его соображениях и поступках «дым отечества» абсолютно даже никакой роли не играет? Апатрид, бесправный, беззащитный человек, решил просто «сорвать» с советской власти, взять паспорт «серпастый и молоткастый», заручиться ее покровительством, и жить себе припеваючи и обязательно, конечно, вне «советской родины», вовсе даже и не стараясь прислушиваться к воплям миллионов соотечественников в концлагерях: пускай, дескать, вопят себе на здоровье, а меня будет защищать советский консул, и я еще с большим спокойствием буду пользоваться плодами европейской цивилизации. Не входя даже в критику такого рваческого подхода в отношении пресловутого «советского патриотизма», нам всё же что-то уж очень сомнительно, чтобы во времена столь внезапно меняющих свое направление политических ветров, такой пакт младенца (беженца) с чертом, то есть с советской властью, мог бы оказаться выгодным новоиспеченному совпатриоту — в этой игре партнеры то уж слишком неравные, и вряд ли советская власть даст себя одурачить, да еще «беженцу»!

Но кроме категории откровенных «рвачей», а также, разумеется, и карьеристов, с вожделением учитывающих масштабы советских «возможностей» и уверовавших, к тому же, в наступление продолжительного советского периода мировой истории, есть еще разряд перестраховывающих, как это ни странно может показаться, с помощью советских паспортов свои драгоценные шкуры, а заодно спасающих и не менее полноценные свои бумажники. Шкуры — скомпрометированные уж слишком явной дружбой с немецкими оккупантами, далеко опять-таки зачастую не идеологической, а бумажники — с помощью тех же оккупантов, до отказа набитые. На счет этих господ комментарии, нам кажется, вообще излишни… Мы можем лишь от души поздравить советскую власть с приобретением этих представителей «социально-близкого элемента», тем более, что при наличии в мире весьма мутной воды, такие благоприобретенные совграждане могут оказаться очень даже полезными распущенному Коминтерну, на весь мир распустившему свои щупальца…

Договорившись до таких перлов и констатируя, что, к сожалению, всё это действительно плавает на бурной поверхности нашей грешной планеты, нам только остается пожалеть наивных людей, от души уверовавших в национальную эволюцию коммунистической власти и попавших, благодаря этому, в качестве объектов советской дипломатии, в тенета «молоткастых и серпастых». Наивные люди всегда существовали, и всегда становились жертвами бессовестной демагогии.

Вспоминается нам, как еще до «Первой мировой империалистической бойни» жил некий юноша Коля и мечтал о свободе, о земле, о воле, и вообще, так сказать, о лучшей жизни, по наступлении которой, жить, конечно, будет не только лучше, но даже и веселей. Ну так вот ему и посчастливилось дожить до этой самой «великой и бескровной». А тут то оно и началось: фронт тут, фронт там, белобандиты, комиссары, золотопогонники (просьба не смешивать с чинами НКВД), матросы, кадеты… Голова может закружиться! у бедного Коли она, конечно, и закружилась, и сам Коля попал в водоворот событий, и основательно закрутился, да так, что и не выкрутился — в один прекрасный день его и похоронили. И крест даже поставили на могилке «прогрессивного» покойника. А какой-то, по-видимому, приятель усопшего, близко его знавший, большой, наверное, циник, написал карандашиком на кресте:

«Вот тебе, Коля, земля и воля!»

«Россия», Нью-Йорк, (из серии «Парижские миражи»), 7 июня 1947, № 3642, с. 2–3

Аннушка

Это было Рождество в самый голодный год сплошной коллективизации. В семье лишенца, доктора X., бывшего лейб-медика, врача Царствовавшего Дома, большое событие: впервые на тайную рождественскую елку приглашены были подросшие внуки, которым многое необходимо было рассказать о прежней жизни семьи, чем можно было только теперь поделиться с молодежью без опасений, что раньше по малому своему детству они могли бы про говориться и навлечь этим на всю семью окончательную гибель. Рождественский стол поражал разнообразием и богатством яств. Молодежь, не скрывая удивления, смотрела на расставленные многочисленные закуски, — селедки, сардины, кильки, колбасы, ветчина и сливочное масло, а также рассыпчатый рис с настоящими мясными консервами, а затем сладости — орехи, винные ягоды, финики, изюм и горячее пахучее кофе!

«Слушайте, дети — сказал старый доктор — зажгите свечи на елке, потом садитесь поближе, а я для начала расскажу вам сегодня про одну крестьянскую девушку, которую мы хорошо знали давно, когда вы еще и не родились. В нашем имении в Новгородской губернии, которого, как вы должны твердо знать, у нас никогда не было, приходила к нам работать в доме молодая крестьянка Аннушка, развитая, веселая, честная, способная, трудолюбивая. Все мы ее вскоре очень полюбили, она быстро выучилась прекрасно готовить, а потому мы предложили ей ехать с нами в Петербург и быть у нас главной кухаркой. И вот прошли года, у нас родились дети, ваши родители, а Аннушка всё готовила, да готовила на всех нас, на друзей и приглашенных, то в Петербурге, то в новгородском имении. И так мы к ней привыкли, а она к нам, что стала она как бы членом нашей семьи и мы представить себе не могли, что когда-то жили без Аннушки и что могли бы жить без нее.

Уж не помню точно, в котором это было году, но собрались мы на несколько месяцев поехать за границу и, разумеется, взять с собой и Аннушку. Ах, дети мои, какой вопрос, — ну кто же мог нам тогда запретить ехать за границу? И по какой причине? Всем нам и Аннушке выбрали мы пожизненные заграничные паспорта, перевели деньги и поехали. Вы спрашиваете, разрешение ехать в иностранные государства? Никаких тогда не надо было разрешений — показывали паспорт на границе: вот и всё. Как перевели деньги? Да очень просто: положили деньги в отделение Лионского Кредита в Петербурге, а оно перевело их на наше имя в свои отделения и те города, куда мы собирались ехать. Лионский кредит? Это частный французский банк. Разрешение переводить деньги за границу, спрашиваете вы?

Никаких разрешений от царского правительства — поехал я в банк, а через четверть часа всё было сделано! Я понимаю, милые мои, что вы удивляетесь моим словам: влача скотское существование в советской тюрьме народов, надо действительно