Со свойственным европейцам великодушием я спокойно переносил то, что тот или иной матрос, усаживаясь подле нас на мешки с рисом, разговаривал с рабыней. На Востоке простые люди обычно очень свободно держатся друг с другом, потому что, во-первых, у них более естественное, чем у нас, понятие о равенстве, а во-вторых, у них представителям всех классов присуща своего рода врожденная вежливость. Что же касается образования, то оно такое же, как и везде, — поверхностное, но всеобщее. Это приводит к тому, что человек низкого происхождения без каких-либо переходных ступеней может стать фаворитом знатного человека и подняться на самую высокую ступень социальной лестницы, и при этом никому не приходит в голову, что он не на своем месте.

Среди матросов был один анатолийский турок, очень смуглый, с седоватой бородой; он беседовал с рабыней чаще, чем остальные. Я заметил это и спросил у армянина, о чем они говорят. Он послушал немного и сказал: «Они говорят о религии».

Это вызвало у меня уважение, тем более что турок был хаджи — человек, совершивший паломничество в Мекку; он читал молитвы утром и вечером. Мне даже в голову не пришло бы обвинить женщину в приверженности к религиозным обрядам, ведь только из-за моей прихоти, увы, не слишком дорогостоящей, ее судьба оказалась в моей власти. Лишь в Каире, когда она была больна, мне удалось заставить ее на время отказаться от привычки омывать в холодной воде руки и ноги перед утренней и вечерней молитвой; вообще она почти не следовала моим наставлениям в области гигиены и отказалась только от окрашивания рук хной; эта краска держится всего пять или шесть дней, поэтому восточные женщины вынуждены достаточно часто совершать эту малоприятную для наблюдения процедуру. Я не против того, чтобы женщины подводили глаза, веки и брови; я даже готов согласиться с тем, чтобы они румянили щеки и красили губы, но к чему окрашивать желтой краской и без того смуглые руки, которые после этого приобретают оттенок шафрана? В этом вопросе я был настроен весьма решительно.

Ее челка отросла так, что ее уже можно было вплетать в длинные, до пят, косы, перевитые шелковыми шнурками, на которые были нанизаны покачивавшиеся цехины (увы, фальшивые), как носят на Востоке. Татикос, украшенный золотыми фестонами, был изящно сдвинут набок; на руках красовались тяжелые браслеты из посеребренной меди с грубыми узорами из красной и синей эмали — по чисто египетской моде;, другие браслеты позвякивали на щиколотках, несмотря на запреты Корана, не позволяющие женщине носить украшения на ногах.

Я восхищался тем, насколько она была грациозна в платье из полосатого шелка с накинутой поверх синей миляйе, любовался ее осанкой, которая невольно делает женщин Востока похожими на античные статуи. Оживленная жестикуляция, необычное выражение ее лица иногда привлекали мое внимание, но не вызывали особого беспокойства: беседовавший с ней матрос годился ей в деды и он явно не боялся того, что его слова могли быть услышаны.

— Вы знаете, — сказал мне армянин, после того как он отошел от группы матросов, — эти люди говорят, что женщина, которая едет с вами, не принадлежит вам.

— Они ошибаются, — сказал я, — вы можете им передать, что мне ее продал в Каире Абд аль-Керим за пять кошельков. В моем бумажнике хранится расписка. И кроме всего прочего это не их дело.

— Они говорят, что торговец не имел права продавать мусульманку христианину.

— Мне их мнение безразлично; в Каире в этом разбираются не хуже. У тамошних франков есть рабы — и христиане и мусульмане.

— Но они или негры, или абиссинцы; франки не могут иметь белых рабов.

— Вы считаете, что эта женщина белая?

Армянин с сомнением покачал головой.

— Послушайте, — сказал я армянину, — у меня нет ни малейших сомнений относительно моих прав, поскольку я заранее навел необходимые справки. А теперь скажите капитану, чтобы он запретил матросам разговаривать с ней.

— Капитан, — сказал мне армянин после разговора с ним, — считает, что прежде всего вы сами должны запретить ей это.

— Мне бы не хотелось лишать ее удовольствия говорить на своем языке или участвовать в общих молитвах; кроме того, корабль устроен таким образом, что все вынуждены находиться рядом, а при этом трудно кому-либо запретить обменяться несколькими словами.

Капитан Николас без особого удовольствия взялся выполнить мою просьбу, я объяснял это тем, что не согласился на предложенный им ранее обмен. Тем не менее он подозвал к себе матроса-хаджи, на которого я указал как на особенно недоброжелательного, и о чем-то с ним побеседовал. Что до меня, то я решил ни о чем не говорить с рабыней, чтобы не выступать в гнусной роли капризного рабовладельца.

Мне показалось, что матрос ответил капитану довольно заносчиво, капитан передал мне через армянина, чтобы я больше об этом не думал: матрос — человек экзальтированный, одержимый, товарищи уважают его за набожность и не следует придавать его словам большого значения.

Матрос действительно больше к рабыне не подходил, но очень громко разговаривал в ее присутствии со своими товарищами, и я хорошо понимал, что речь шла о муслим (мусульманке), и о руми (европейце). С этим нужно было покончить, но каким образом, я не знал. Я решил подозвать к нам рабыню, и при содействии армянина у нас состоялась следующая беседа.

— Что тебе сейчас сказали эти люди?

— Что я, мусульманка, плохо поступаю, оставаясь с неверным.

— А они знают, что я тебя купил?

Юная красавица Востока

— Они говорят, что меня не имели права продавать тебе.

— А сама-то ты как думаешь? Правы они?

— Это ведомо одному Аллаху…

— Эти люди ошибаются, и ты не должна разговаривать с ними.

— Пусть будет по-твоему.

Я попросил армянина немного ее развлечь и рассказать ей какие-нибудь истории. Этот юноша в конце концов стал мне весьма полезен. Он говорил с ней тем сладким и игривым тоном, каким обычно стараются развеселить детей; начинал он всегда своим неизменным:

— Кед, йа ситти? (Ну как, госпожа?) Что же мы не смеемся? Не хотели ли вы послушать историю головы, сваренной в печи?

И он рассказывал ей старинную константинопольскую легенду о том, как портной, взяв в починку одежду султана, принес к себе домой голову казненного аги, которую ему завернули по ошибке. Не зная, как избавиться от этого страшного груза, он положил ее в горшок и поставил в печь к греку-пирожнику. Тот подсовывает ее франку-цирюльнику, подменив ею болванку с париком; франк причесывает голову и, обнаружив свою ошибку, уносит ее куда-то еще; в результате получается целая цепь забавных недоразумений. Это турецкая буффонада самого высокого класса.