— Мальчика звали Коннор; цветных обычно так не называют. Мой отец попросил вас сохранить мальчику имя.

Ей почудилось, что во взгляде Хейта промелькнула тень воспоминания, однако он сказал:

— Сожалею, мисс. Это имя мне ни о чем не говорит. К тому же люди, которые забирают у меня детей, имеют право называть их по-своему, как им заблагорассудится.

Сара сделала последнюю попытку:

— Я вам хорошо заплачу!

— Я все равно не смогу вам помочь.

Госпожа и рабыня пошли назад. Сару раздражал шум деревьев под порывами ветра, грохот колес экипажей с металлическими ободьями, крики возниц, стук копыт лошадей, а свет газовых фонарей казался слишком ярким.

Видя, что хозяйка расстроена, что она не в себе, негритянка сказала:

— Можно поступить гораздо проще, мисс: купить любого цветного ребенка и сказать, что это ее сын. Разве она помнит, как выглядел мальчик!

Взгляд Сары уперся в мокрые камни мостовой.

— У Айрин тяжелое помешательство. Она не узнала даже моего отца. Я хотела найти ребенка не для того, чтобы вернуть его ей.

— А зачем?

— Для того, чтобы увезти его в Темру.

У Касси округлились глаза.

— Что бы вы стали с ним делать?!

— Не знаю. Я хотела исполнить обещание, данное отцу, — сказала Сара и надолго умолкла.

Ее одолевали тяжелые думы. Неужели отец оставил Темру и отправился на войну, потому что пытался убежать от самого себя, от чувства вины, которое глодало его душу?

Перед тем, как покинуть Чарльстон, Сара вернулась на телеграф в надежде получить телеграмму. Она пришла не напрасно: полковник Гаррисон успел прислать ответ. Когда Сара разворачивала листок, ее руки дрожали от волнения. Внутри ее ждало несколько сухих строк. Капитан Юджин Фрэнсис О’Келли не вернулся с разведывательной операции в Западной Виргинии и числился пропавшим без вести.

Здание для содержания душевнобольных в Саванне было выстроено согласно плану Киркбрайда[10]и представляло собой нечто, издали напоминавшее скалистый массив, а вблизи — викторианский дворец, окруженный обширным запущенным парком.

По ночам, когда оно погружалось во тьму, глубина пространства давила на обитателей огромных палат, и они сжимались в своих железных койках, боясь спустить ноги на истертый, потемневший от времени пол.

Те, кто не мог или кому было запрещено выходить в парк, круглый год видели сквозь решетки одно и то же: высокие деревья и тускло освещенные окна других корпусов.

Главный врач больницы Генри Брин старался содержать меланхоликов отдельно от буйных больных; впрочем, иногда случались ошибки — ведь с сумасшедшими никогда ничего нельзя знать наперед.

Потому иногда по ночам несчастных меланхоликов пугали некие привидения, с диким криком вскакивающие с кроватей, а днем — не менее странные существа с перекошенными ртами, стеклянными глазами, неуклюжими или подчеркнуто театральными жестами. Однако большую часть времени обитатели выкрашенных тускло-зеленой краской палат для тихих больных, куда поместили Руби Хоуп, пребывали в дебрях своего собственного странного мира.

Руби не была меланхоликом и не страдала буйным помешательством. Единственным, что отличало ее от нормальных людей, была болезненная склонность к воровству. Она с детства брала себе все, что понравится, а иногда и то, что ей вовсе не было нужно.

Ее длинные тонкие пальцы напоминали змей, способных незаметно проскользнуть в любой карман, ее взгляд — в зависимости от обстоятельств — был полон обманчивой невинности, обаятельной наглости или неприкрытого цинизма.

Как и Джейк Китинг, Руби родилась в Новом Орлеане. Родители выгнали ее из дому, едва ей исполнилось четырнадцать. Все, что она делала, казалось забавным, пока никто не принимал ее всерьез, но после это стало проблемой, на которую было трудно закрывать глаза.

Руби провела в тюрьме штата большую часть своей юности и начало молодости и, должно быть, встретила бы там старость, если б не доктор Генри Брин, занимавшийся поисками редких случаев психических заболеваний. Он нанял адвоката, который сумел доказать, что мисс Хоуп больна и нуждается в помещении в клинику.

Доктор Брин увез ее в Саванну. Возможно, не последнюю роль в его решении сыграла красота девушки, красота, к которой, равно как и к ее страсти брать чужое, без сомнения приложил руку дьявол.

Поначалу Руби даже понравилось в госпитале. Она рассчитывала немного отдохнуть и побездельничать, к тому же здесь ее, согласно новейшему французскому методу, неожиданно стали лечить каннабисом[11], который делал меланхоликов счастливыми и разговорчивыми и успокаивал тех, кто страдал какой-либо манией. Такое лечение пришлось Руби настолько по вкусу, что она даже сделала вид, будто ее больше не интересуют чужие вещи. К несчастью, доктор Брин быстро распознал ее притворство и отменил каннабис.

На первых порах он довольно часто приглашал ее в кабинет и беседовал с ней: во время этих разговоров Руби много смеялась, и доктор не был уверен в том, что предметом ее веселья не являлся именно он. А потом он стал уединяться с ней все реже и реже.

Доктор Брин любил свою работу, но к пациентам относился, как к подопытным животным, чье поведение подтверждало или не подтверждало то, о чем написано в научных трудах. Если да, он был удовлетворен, если нет, это вызывало его неудовольствие. Являясь приверженцем определенных теорий, он раздражался, когда больные невольно пытались опровергнуть то или иное учение.

Вскоре Руби заскучала. Здесь было нечего красть, к тому же пребывать среди душевнобольных, многие из которых были весьма навязчивыми, оказалось нелегко. Она пыталась сбежать, но ворота запирались на замок, а прутья высокого забора были усажены острыми пиками. Мужское и женское отделения больницы разделяла глухая стена почти в два человеческих роста.

Она дважды вытаскивала у охранника ключ, и оба раза ее ловили. Самым скверным было то, что за попытку побега лишали прогулок, а блуждание по парку было едва ли не единственным развлечением Руби.

Хотя по натуре она была одиночкой, все же ей хотелось найти себе компанию. Руби стала приглядываться к соседям по палате и постепенно выделила девушку, в глубине зрачков которой сохранился какой-то печальный свет, свет приглушенного разума.

Гуляя по парку, она выглядела так, будто родилась в этом искусственном лесу, словно она — его дитя: босые ноги, мелкие веточки и листья, запутавшиеся в волосах, испачканный травой подол.