— Мистер Бензекри, — сказал он.

Марокканец пропустил его, но посмотрел вслед с подозрением.

Темно-желтые стены маленького кабинета были обезображены ржавыми пятнами, что чудовищно расползлись от потолка до пола. Мистер Бензекри сидел в громадном черном кресле и выглядел еще печальнее, чем при их встрече в кафе «Эспанья». Он очень медленно кивал, разворачивая коробку, словно говоря: «Ах да. Опять считать эти грязные бумажки и заниматься ими». Но, увидев тщательно перевязанные пачки внутри, он резко взглянул на Даера:

— Пятифунтовые? Мы не можем их принять.

— Что? — Громкость собственного голоса удивила Даера. — Не можете принять? — Он увидел, как пускается в нескончаемую череду походов между раздражительным Уилкоксом и улыбчивым Рамлалом.

Тем не менее мистер Бензекри был очень спокоен.

— Пятифунтовые купюры, как вам известно, здесь вне закона. — Даер собирался его перебить, возмущенно апеллируя к собственному незнанию, но мистер Бензекри, уже оборачивая коробку сине-белой бумагой, продолжил: — Шокрон вам это обменяет. Даст вам песеты, и мы купим их за фунты. Мистер Эшком-Дэнверз, конечно, желает фунтов на своих счетах. На обмене он потеряет в два раза больше, но уж простите. Эти купюры в Танжере нелегальны.

Даер по-прежнему не понимал.

— Но отчего вы решили, что этот человек… — замялся он.

— Шокрон?

— …С чего вы взяли, что он станет покупать нелегальные платежные средства?

Слабая краткая усмешка тронула меланхоличные губы мистера Бензекри.

— Он их возьмет, — тихо сказал он. И вновь откинулся на спинку, глядя прямо перед собой, точно посетитель уже вышел. Но затем, пока Даер забирал опять аккуратно перевязанный сверток, он сказал: — Постойте, — подался вперед и накарябал в блокноте несколько слов, вырвал листок и протянул ему. — Отдайте это Шокрону. Возвращайтесь до четырех. В четыре мы закрываемся. Адрес на верху листка.

«Много мне от этого пользы!» — подумал Даер. Он поблагодарил мистера Бензекри и спустился, вышел на Соко-Чико, где опускали полосатую маркизу над террасой кафе «Сентраль», чтобы защитить посетителей от жаркого дневного солнца. Там он подошел к местному полицейскому, важно стоявшему в центре пласы, и спросил, как ему пройти к калье Синагога. Та была поблизости: вверх по главной улице и налево, так он понял по жестам. Вся надежда сходить на пляж пропала. Следующий солнечный день, как этот, может случиться еще через две недели; нипочем не скажешь. Про себя он выругал Рамлала, Уилкокса, Эшкома-Дэнверза.

Контора Шокрона располагалась на вершине лестничного пролета, в захламленной комнатенке, выступавшей над узкой улочкой снизу, и седобородый Шокрон, смотревшийся очень солидно в длинном черном одеянье и ермолке, которые носили в здешнем обществе евреи постарше, просиял, прочтя записку Бензекри. По-английски вместе с тем он почти не говорил.

— Покажи, — сказал он, тыча в коробку, которую Даер открыл. — Сядь, — предложил Шокрон, снял с коробки упаковку и быстро принялся считать купюры, время от времени увлажняя палец кончиком языка.

«Они с Бензекри, вероятно, жулики», — тягостно подумал Даер. Но все равно ценность фунта в песетах объявлялась на грифельных досках каждые несколько шагов вдоль по улице; обменный курс не мог слишком отклоняться. А может, и мог, если фунты нелегальны. Даже если сами купюры имели силу, само их присутствие здесь было результатом нарушения закона; не было никакой возможности обратиться к властям, какие бы курсы обмена ни пришли в голову Шокрону и Бензекри. Внизу на улицах долгие крики медленно проходившего мимо торговца сластями звучали как религиозные распевы. Умелые пальцы мистера Шокрона продолжали перебирать уголки банкнот. Иногда он поднимал какую-нибудь к свету, поступавшему через окно, и, прищурившись, рассматривал. Покончив с пачкой, он скрупулезно вновь ее обвязывал, ни разу не посмотрев на Даера. Наконец сложил все пачки обратно в коробку и, взяв клочок бумаги, который ему прислал мистер Бензекри, перевернул его и написал на обратной стороне: 138 песет. Бумажку он подвинул Даеру и уставился на него. То было немного выше уличного курса, который колебался от 133 до 136 за фунт. По-прежнему подозревая, кривясь и жестикулируя, Даер сказал:

— Что вы делаете с такими деньгами? — (Похоже было, что Шокрон понимает по-английски больше, чем говорит.)

— Палестина, — лаконично ответил он, показав за окно.

Даер начал умножать 138 на 9000, просто развлечения ради. Затем выписал цифры: 1, 4, 2 — и передал бумажку обратно — посмотреть, какой будет реакция. Шокрон залопотал по-испански, и легко было видеть, что у него нет намерения так повышать. Где-то в потоке слов Даер уловил фамилию Бензекри; это, а также мысль, что сто сорок две — это слишком много песет на фунт, было единственным, что он ухватил из монолога. Тем не менее он разогревался для игры. Если сидеть спокойно, подумал он, Шокрон поднимет свое предложение. Заняло какое-то время. Шокрон вытащил записную книжку из ящика стола и принялся за серию сложных арифметических упражнений. В какой-то момент он извлек маленькую серебряную коробочку и сделал понюшку каждой ноздрей. Подчеркнуто убрал ее и продолжил работу. Даер пристукивал правым носком по красным плиткам пола, отбивая марш, ждал. Здесь можно менять цену чего угодно, утверждал Уилкокс, если умеешь это делать, и первейшие достоинства в деле — терпение и напускное безразличие. (Он вспомнил анекдот Уилкокса о марокканском селянине на почте, который пять минут пытался купить семидесятипятисентимовую марку за шестьдесят сентимо и отвернулся оскорбленный, когда почтовый служащий отказался с ним торговаться.) В этом случае безразличие было более чем притворным: он не был заинтересован в сбережении Эшкому-Дэнверзу нескольких тысяч песет. Это была игра, и только. Он попробовал вообразить, каково ему было бы в этот миг, будь деньги его собственные. Вероятно, вообще не хватило бы мужества на попытки торговаться. Есть разница между игрой с деньгами, которые не настоящие, и с настоящими. Но в данный момент ничто не было настоящим. Маленькая комната, загроможденная старой мебелью, бородатый человек в черном напротив него, механически пишущий цифры в тетрадке, золотой свет увядающего дня, уличные звуки чьей-то жизни за окном — все это было проникнуто необъяснимым свойством неуверенности, что отнимало у них знакомое ощущение спокойствия, содержавшегося в самой мысли о реальности. Превыше прочего он сознавал нелепость собственного положения. В уме у него не было сомнения, что звонок из американского представительства как-то связан с предполагаемым разбирательством насчет мадам Жувнон. Если он пренебрежет и звонком, и приглашением на ужин, к завтрашнему дню его начнут дергать с обеих сторон.

С каждым днем по мере его прохождения Даер чувствовал себя немного дальше от мира; неизбежно было, что в какой-то момент ему следует предпринять добровольное усилие и снова поместить себя в гущу его. Чтобы оказаться способным полностью поверить в реальность обстоятельств, в которых оказывается человек, он должен чувствовать, что они как-то соотносятся, пусть и отдаленно, с другими известными ему ситуациями. Если он не может отыскать эту связь, он отрезан от того, что снаружи. Но поскольку его внутреннее ощущение ориентированности зависит от точности в должном функционировании, по крайней мере — в его собственных глазах, — внешнего мира, он произведет любую подгонку, сознательно или же иначе, чтобы восстановить ощущение равновесия. Он — инструмент, стремящийся приспособиться к новой наружности; он должен вновь свести эти незнакомые контуры более-менее в фокус. А наружность теперь была очень далеко — так далеко, что ножка стола Шокрона могла оказаться чем-то, рассматриваемым в телескоп из обсерватории. У него было такое чувство, что, если сделает ужасное усилие, — сможет вызвать какую-то перемену: либо ножка стола исчезнет, либо, если останется, он сумеет понять, что означает ее присутствие. Он затаил дыхание. Сквозь последовавшую дурноту он услышал голос Шокрона, произносивший такое, в чем не было смысла.