— Разболтался ты, Ивашка, — сказал Давилов, — только барышню тревожишь.

Старунов смутился и отошел от клетки. Бросив на Евсея Харитоновича злобный взгляд, я спросила, меняя тему разговора:

— С барином вы как связывались?

— Евангелина Романовна, — регистратор сложил молитвенно пухлые руки, — не было у нас с этим упырем никаких дел, Христом Богом клянусь! Его благородие сучность эту не замечал даже. Уже после, когда мы Степана Фомича по его завету в ничейной земле закопали, стали разные личности от барина являться с угрозами. Подойдет какой на улице и будто между прочим шепнет: «Барин все видит, все знает, должок за Степкой, пусть вернет». Ну и всякое в таком роде.

— Ко мне злыдень этот, с вокзала который, — пробасил стоящий у окна Федор, — на ярмарке подкатил, когда мы с вами, ваше высокоблагородие, меченого неклюда ловили. А у меня уже от слова «барин» форменная трясучка была. Что ни ночь, пристав покойный: «Не трогайте меня, ребятушки, из землицы не доставайте». А после ну стонать: «Барина бойтесь, барина!» А тут этот… тьфу! Подходит такой весь из себя: «От барина поклон, приказной Степанов. Девица ваша рыжая очень ему любопытна. Отчего одна? Когда чародеи ей из столицы на подмогу прибудут?» Я ему в рыло р-раз… Кулак даже разбил. А он хохочет глумливо, зубы гнилые скалит и язык изо рта показывает раздвоенный, на манер змеиного.

— А меня Зябликов давешний мучил, — признался городовой Игнат, — неотлучно бродил, когда я по маршруту обход совершал. Я, значит, службу несу, а он шипит у плеча: «Все сдохнете, полканы подзаборные, ежели хорошего чародея барину не организуете».

— К тебе тоже Блохин являлся? — спросила я.

— А то! Чаще даже, чем при жизни. Раньше он в неделю пару раз приходил, а теперь еженощно. Сейчас вот я закемарил, а его благородие тут как тут: «Скоро, Игнат, все хорошо будет, ладно. Всех злодеев уничтожим, порядок в Крыжовене наведем».

Городовой зевнул и протер глаза.

— Только что-то мне от предвкушения новых порядков не радостно нисколько.

— Отставить хандру, — велел Давилов. — Наше дело маленькое, приказы начальства исполнять.

Мне очень хотелось уточнить, какого именно начальства, мертвого, чародейским сном спящего или еще кого, но я спросила о другом:

— Одно не пойму, ребятушки. Ваш пристав бравый несколько раз в неделю бордель посещал, уединялся для виду с работницей и куда-то отлучался. Куда?

Мужики недоуменно переглянулись, Игнат проговорил:

— Про то не ведаем, только сдается мне, что как-то все это с волшбою связано. Сколько раз замечал, его благородие к девкам — я ночью не высплюсь.

Попыток освободиться из заточения я не оставляла, уговаривала приказных, ковырялась шпилькой в замке клетки, когда никто не смотрел, расшатывала прутья решетки. Все было зря. Они стояли на своем: и прутья и приказные мужики, первые по причине перфектной гнумьей ковки, вторые, чтоб стыд за многолетнее бездействие не жег. Ну и от высокомерия своего посконного над слабым полом. Это уж непременно.

— Нет, Евангелина Романовна, и не просите даже. Приказ, исполнить его надобно. Не наше дело и не ваше. Подождем, переждем.

За полночь собрались ко сну. Евсей Харитонович посты расставил, приглушил светильники, и приказ накрыла тишина, которая нарушалась сопением, храпом и утробным воем, раздающимся снаружи. Поломав в замке последнюю шпильку, я расчесала пальцами волосы и прилегла на нары.

Может, задремать? Вдруг Блохин ко мне явится, что полезное скажет. Оберег на шее молчал, зато колечко Фараонии, лежащее в кармане, жгло кожу даже через ткань. Ничего, подождем, директриса тетка ушлая, придумает, как меня из одного плена в другой определить. Семен еще держится, непременно держится, он сильный. Барину я нужна буду, чтоб на Крестовского давление оказать.

Старунов, прикорнувший у конторки, вдруг дернулся, встал, доставая из кармана связку ключей. Глаза его были закрыты, но парень уверенно пересек присутственную залу, обходя мебель с кошачьей плавной сноровкой. Бросив взгляд на дежурных, я убедилась, что мужики сладко спят. Светильники едва тлели, тень писаря на стене казалась огромным рогатым чудищем, крадущимся к моей клетке.

Ни звука не издавать — ни словечка, ни возгласа! Иван находился в сомнамбулическом чародейском сне, им управляла Фараония, нельзя, чтоб он сейчас пробудился. Губы Старунова беззвучно шевелились:

— Да, вашбродь, так точно, будет исполнено…

Не дойдя до решетки двух шагов, приказной тихо опустился на пол и замер.

«Перфектно!» — подумала я раздраженно, пришлось распластаться на животе, просунуть сквозь прутья руку и попытаться достать ключи.

Длины конечности недоставало. Кончики пальцев скребли доски пола в вершке от связки. А будь я малоодетой девицей, обращенной навом Цепенем, у меня бы этих проблем не было. В фильме у барышень пальчики буквально на глазах вытягивались черными страшными когтями. Очень удобно.

Ну же, еще чуть-чуть!

Старунов сонно вздохнул, повернулся на бок, накрывая телом ключи.

Я раздраженно зашипела и подняла голову, услышав раздавшийся у внутренней двери голос:

— За ворот красавца к себе подтащи!

Актерка Дульсинея обращалась к мне через зарешеченное смотровое окошко.

Совет был хорош, я просунула наружу обе руки, ухватила приказного за одежду, он придвинулся ко мне вместе с вожделенной связкой.

Справившись бесшумно с замком, я приблизилась к Дульсинее.

— Почему не в камере?

Та на вопрос не ответила, сказала:

— Давай, Попович, беги, мужикам этим не до тебя скоро будет, дверцу только за собою не запирай.

За окнами в молочном тумане копошились какие-то тени. Я посмотрела на них, на актерку, обвела взглядом спящих приказных и, пройдя к конторке и взяв свой револьвер, заорала:

— Тревога! Подъем, болваны! К оружию!

Семен умирал. Жизнь выходила из него по капле, будто кровь из разреза. Боли он не чувствовал, она была столь всеобъемлющей, что заменила собою прочие ощущения, она была запахом и вкусом, звуком и цветом. Семен знал, что уже сошел с ума, что бредит, что видения его вызваны перехлестом чародейской силы, но был абсолютно спокоен.

Все правильно, все идет по плану. Существо, с которым связала его колдовская петля, древний чудовищный монстр, пытается вырваться из пут, но ему этого не удастся. Семен выдержит и утащит эту хтонь с собою за туманные пределы мира. Мир очистится, очистится маленький уездный городок, случайно ставший ареной битвы добра со злом. Добро победит. И пусть чародею Крестовскому для этого придется вечность служить печатью, пусть. Сила не дается просто так, она предполагает ответственность. Жаль, что он не смог внушить эту мысль Степану. Блохин ошибся, страшно ошибся, и теперь Семену эту ошибку исправлять. Потому что учитель и друг, и еще потому, что только он на это способен.