При этих словах дверь комнаты открылась, вошла группа офицеров с револьверами в руках. Один из них крикнул злорадно:

— Капитан, руки вверх!

Я поднял руки. На меня смотрели дула нескольких револьверов. Начальник сухопутной контрразведки подошел к Май-Маевскому, стукнул шпорами и, приложив руку к головному убору, отрапортовал:

— Ваше Превосходительство, вам все хорошо известно?

— Да, — сказал генерал и тотчас же ушел»[299].

Это был последний раз, когда Май-Маевский виделся со своим адъютантом. 5 февраля 1920 года дороги этих людей разошлись навсегда, чтобы вновь сойтись через полвека — уже на киноэкране.

После ареста Павел Макаров продолжал упорно утверждать, что ничего о деятельности брата не знал, поэтому его поместили в тюрьму и начали тщательное следствие (яркий пример «беззакония и произвола», который, судя по советским книгам и фильмам, чинила «белая контрразведка»!). А вот Владимира после военно-полевого суда, доказавшего его вину, приговорили к расстрелу. После этого Павел Макаров предпочел не ждать дальнейшего выяснения обстоятельств, бежал из тюрьмы и начал партизанскую войну против белых. Его «3-й Симферопольский повстанческий полк» доставлял довольно много хлопот крымским гарнизонам белых — доказательством тому может служить его упоминание в мемуарах Врангеля. На момент эвакуации Русской армии из Крыма в ноябре 1920 года отряд Макарова насчитывал в своих рядах 279 человек, а сам он за партизанскую деятельность в тылу белых получил именные серебряные часы.

Что касается Май-Маевского, то последний связанный с его именем боевой эпизод относится к февралю 1920-го. Почти одновременно с провалом Макаровского восстания в Крыму началось другое — орловское; его поднял капитан Н. И. Орлов[300], выступавший за «оздоровление тыла». Подавлять восстание было поручено Я. А. Слащову[301], который из Джанкоя немедленно телеграфировал Май-Маевскому в Севастополь. Владимир Зенонович, проявив редкую энергичность, быстро сформировал добровольческий офицерский отряд и на бронепоезде направился в Симферополь, откуда вернулся только при получении сведений о разгроме «орловщины»[302]. Уже один этот эпизод ярко свидетельствует о том, что в отставке Май-Маевский не воспринимался как никчемный безвольный алкоголик, потихоньку продававший мебель из своего гостиничного номера (именно так живописуют его некоторые мемуаристы[303]), — иначе Слащов обратился бы к кому-нибудь другому. Да и бывшие подчиненные помнили и любили генерала. Когда 16 марта 1920 года в Феодосию прибыл из Новороссийска Корниловский ударный полк, Май-Маевский, облаченный в полковую форму, приехал встретить ударников на пристань, на что корниловцы ответили ему импровизированным парадом. Растрогавшись, Владимир Зенонович прослезился[304].

Сразу после «орловской» истории Май-Маевского неожиданно навестил Врангель, в феврале 1920-го уже находившийся, в общем, в таком же положении, как и Владимир Зенонович (ему предстояла отставка после острого конфликта с Деникиным и фактически высылка из России, как ему казалось, навсегда). Владимир Зенонович был тронут визитом, но не преминул напомнить гостю о том, как больно было читать изданный им сразу же после вступления в командование Добрармией приказ, где был красноречивый пункт о борьбе с пьянством и грабежами. В ответ на недоумение Врангеля Май-Маевский пояснил:

— Помилуйте, на войне начальник для достижения успеха должен использовать все, не только одни положительные, но и отрицательные побуждения подчиненных. Настоящая война особенно тяжела. Если вы будете требовать от офицеров и солдат, чтобы они были аскетами, то они и воевать не будут.

— Ваше Превосходительство, какая же разница при этих условиях будет между нами и большевиками? — возмутился Врангель.

— Ну, вот большевики и побеждают, — отреагировал Май-Маевский…

Уже через два месяца судьба Врангеля резко изменилась — он был избран главнокомандующим Вооруженными силами Юга России и немедленно преобразовал их в Русскую армию. В ее рядах Май-Маевскому по-прежнему не нашлось места, 26 апреля он был зачислен в резерв чинов. Но он, по-видимому, и не стремился больше к командным должностям. Здоровье после 1919 года было подорвано, мучило сердце («Стал слабеть, — признавался генерал, — сам чувствую, что машина портится»[305]). Ему оставалось только следить за газетными сообщениями, переживать по поводу Одесской и Новороссийской эвакуаций, радоваться успехам Врангеля, надеяться на лучшее. Не сбылось — Белому Крыму историей была отпущена очень недолгая судьба.

Эвакуация Русской армии из Крыма началась 11 ноября 1920 года. Поскольку ее план был разработан заранее, паники и давки, в отличие от Одесской и Новороссийской эвакуаций, не наблюдалось. Владимир Зенонович, конечно, не пожелал оставаться «под Советами» и 12 ноября отправился к начальнику штаба Русской армии П. Н. Шатилову; тот распорядился выдать отставному генералу автомобиль для перевозки вещей на пристань и снабдил его денщика пропуском на корабль. На прощание Владимир Зенонович расцеловался с Шатиловым. Однако, как следует из «Памятной записки о Крымской эвакуации» Шатилова, «очень скоро после того, как он от меня ушел, ко мне прибежал другой неизвестный мне офицер с подпрапорщиком, оказавшимся денщиком Май-Маевского. Они заявили, что генерал Май-Маевский только что скоропостижно скончался. Денщик все время плакал, был страшно расстроен и все время причитывал: „умер мой генерал, нет моего генерала“. Я послал освидетельствовать, действительно ли Май-Маевский скончался, и, получивши подтверждение, приказал отвезти его тело в госпиталь»[306].