Спаивая своего начальника, Макаров и сам спивался. Спекуляции, которыми он занимался, становились достоянием широких масс, и, как водится в подобных случаях, молва вырисовывала еще более фантастические узоры на фоне и без того неприглядной действительности. Да и трудно было со стороны, особенно людям непосвященным, разобраться, где кончается Макаров и начинается Май-Маевский…

Несколько раз и генерал Кутепов, и генерал Деникин пытались воздействовать на генерала Май-Маевского и побудить его удалить от себя своего адъютанта. Советы первого, как подчиненного, не имели должного авторитета для командующего армией, а генерал Деникин, видно, не считал нужным пресечь решительными мерами все увеличивающийся соблазн. Сам Май-Маевский, быть может, в часы просветления и сознавал недопустимость своего поведения, но его ослабевшая воля уже не имела должных импульсов для сопротивления»[285].

Цитата пространная, но она очень точно объясняет все происходившее с Владимиром Зеноновичем поздним летом 1919 года. Здесь и природная предрасположенность, подавлявшаяся обстоятельствами зимы-весны, и вполне понятное желание расслабиться после непрерывного полугодового напряжения, и наличие рядом «своего» адъютанта, у которого всегда найдется то, что нужно. Не хватает лишь одного: подспудного ощущения близкого краха, конца (хотя в этой причине Май-Маевский вряд ли признался бы даже самому себе). Безусловно соглашаясь с Деникиным в том, что нужно наступать на Москву, он все-таки не мог не испытывать сомнений. Слишком масштабной была поставленная перед ним задача и слишком сложными военные и политические обстоятельства, чтобы смотреть в будущее с безмятежным оптимизмом. Оттого и пытался генерал заглушить растущие в душе тревогу и неуверенность.

С одной стороны, повод для оптимизма действительно был. ВСЮР контролировали огромную территорию (больше 920 тысяч квадратных километров — это примерно современные Украина и Польша, вместе взятые) с 42-миллионным населением и богатейшими ресурсами, армия приобрела огромный боевой опыт и выросла численно, бойцы были вдохновлены победами и рвались вперед. К сентябрю — октябрю Белое дело находилось на пике своих успехов. В конце августа состоялся блестящий рейд корпуса (на самом деле так именовались шесть тысяч казаков) К. К. Мамантова[286] по советским тылам, пали Тамбов, Раненбург, Лебедянь, Елец; 31 августа группа войск Н. Э. Бредова взяла Киев, практически без потерь вытеснив из него сначала красноармейские, а затем и украинские части; 6 октября кавалеристы А. Г. Шкуро после тяжелейших боев взяли Воронеж, 5-й кавалерийский корпус Я. Д. Юзефовича взял Бахмут, Гадяч, Новгород-Северский. Но успешнее всего наступала «гвардия Белой гвардии», 1-й армейский корпус А. П. Кутепова. 17 сентября он, преодолев ожесточенное сопротивление красных, занял Курск, 11 октября — Кромы, два дня спустя — Ливны и Орел (войскам Май-Маевский послал по-суворовски краткую поздравительную телеграмму: «Орел — орлам!»). На броневиках и бронепоездах уже писали мелом «На Москву», командующий армией на смотрах обещал войскам увидеться в Туле. Казалось, Московская директива Деникина воплощается в жизнь прямо на глазах.

Но помимо этой, чисто внешней, парадной стороны дела существовала и другая. Освобожденную территорию белым было практически нечем контролировать, и когда в конце сентября 1919 года поднял голову недобитый весной Махно (а это, по самым скромным оценкам, 40 тысяч повстанцев), против него пришлось бросать снятые с фронта части, а только-только вставший на ноги тыл фактически перестал существовать. Да и сама армия, которая росла численно, одновременно, как ни парадоксально, теряла в качестве. Ведь теперь ее составляли не только идейные добровольцы, а мобилизованные крестьянские парни, пленные махновцы и красноармейцы — и понятно, что воевали они далеко не всегда блестяще. Да и офицеры из новых пополнений, мобилизованные в тыловых городах, зачастую разительно отличались от первых добровольцев — романтиков конца 1917-го — начала 1918 года, мечтавших лишь о спасении России. Как вспоминал генерал М. А. Пешня[287]: «В армии осталось так мало тех рыцарей, которые брали Курск и Орел для России, для Москвы, все же остальные атаковали Курск и Орел каждый для себя, если и погибали иногда, то совсем не во славу Армии. Низменные инстинкты руководили ими при взятии городов, психоз наживы и разврата гнал их в бой, и здесь они боялись опоздать… В эту вооруженную, страшную и опасную тучу мародеров входили все бежавшие из полков всех фронтов и частей, все считающие себя на другое время инвалидами и больными, всех тыловых учреждений лишние чины, впрочем, кого там только не было»[288]. Усталость от бесконечных боев порождали такие пороки, как пьянство, наркомания, несоблюдение воинской дисциплины, грабежи мирного населения.

Безмерно разрослись тыловые службы, в которых процветали казнокрадство и воровство. Начиная с весны 1919 года тыл неоднократно пытались «оптимизировать», но к осени в Добрармии все равно на одного фронтовика приходилось семь тыловиков. Появилось слово «реалдоб» — реализация добычи. За полками следовали гигантские, по 100–200 вагонов, эшелоны, груженные трофеями, а десятки офицеров находились в длительных тыловых командировках, «реализуя» добытое. Отчасти это объяснялось чисто практическими соображениями — людей нужно было одевать, кормить, выплачивать им жалованье, — но, конечно, имел место быть и банальный грабеж, который к осени 1919-го в армии «стал таким же обыденным явлением, как питье чая и курение папиросы»[289].

К военным добавлялись административные, экономические, политические вопросы. Видя радостные лица освобожденных обывателей, белые военачальники полагали, что восторг встречи основан на глубокой симпатии местного населения к белым и… ошибались. Действительно, лучшие тут же пополняли ряды добровольцев, но основная масса не спешила помогать им ни морально, ни материально, выжидая, кто победит окончательно. И сразу же повисал в воздухе главный вопрос для крестьянства — земельный. Май-Маевский, кстати, неоднократно указывал Деникину на необходимость его скорейшего разрешения, но Антон Иванович откладывал все «мирные» проблемы на потом, а пока требовал, не сбавляя темпа, развивать наступление на Москву. И главное: до середины 1919 года Советская Россия была скована тяжелой войной с Польшей. Но в конце августа, потерпев ряд тяжелых поражений, большевики заключили с Пилсудским перемирие и у них высвободилось огромное количество войск, которые теперь спешно перебрасывались с Западного фронта на Южный. В сентябре — ноябре сюда прибыло 325 тысяч человек! И качественно это были совсем иные войска, нежели в 1918-м. Закаленные боями, но, в отличие от одетых с бору по сосенке белых, отлично экипированные и вооруженные, у которых в командирах были мобилизованные офицеры и генералы, зачастую не менее талантливые, чем у Май-Маевского. Наряду с русскими шли национальные соединения — свежие Латышская и Эстонская дивизии, множество частей были укомплектованы китайцами, пленными австрийцами, венграми, немцами. В тылу развернулась поголовная мобилизация, на дверях уездных комитетов партии и комсомола появились объявления «Уком закрыт, все ушли на фронт». Лозунг «Все на борьбу с Деникиным!» становился в РСФСР главным.