Я радовалась, проводя время с детьми, и грустила, видя, как угасает мама. А в перерывах пыталась вспомнить, как же называется гора Рашмор. А пару недель до этого забыла, как зовут Фрэнка Манкузо-младшего. С одной стороны, это мелочь. Разве важно, что я не помню имени голливудского продюсера? У меня столько забот, что и неудивительно, что имя человека, с которым я и не общаюсь толком, вдруг вылетело у мня из головы.

В какой момент фраза “Куда же я дела свои ключи” становится диагнозом? Ждет ли меня такая же судьба, как у мамы? Сотрет ли мою память та же болезнь, что и у нее? Может, она уже сидит во мне? Я перестала говорить людям, что у моей мамы болезнь Альцгеймера – чтобы обычные беседы не превращались в какое-то подобие теста. Теста, который я могу и не пройти.

Может ли неуверенность в себе, постоянное сомнение в своих силах привести к депрессии? Может. А может ли депрессия привести к болезни Альцгеймера? Я постоянно задаюсь этим вопросом, но ответа на него не знаю. Я хватаюсь за соломинку, я пытаюсь учиться жить, окруженная одними и теми же вопросами. Я не знаю, влияет ли характер на вероятность развития болезни. Даже если и влияет, изменилось бы что-нибудь, знай об этом мама? Ежедневный прием витамина Е, настоек гинкго, “арисепта” и двух бокалов вина ничуть не помогли ей. Так же как и знание других языков, образование и талант не уберегли Ральфа Эмерсона, Айрис Мердок, Э. Б. Уайта и Сомерсета Моэма от этой коварной болезни.

Говорение – процесс, происходящий в настоящем времени. Писательский труд – в мыслях. Все эти люди были писателями, переносившими на бумаги свои мысли. Чтобы вдохнуть в мысль жизнь, ее нужно озвучить. Я не думаю, что говорение может исцелить болезнь Альцгеймера. Но зато оно помогает бороться с депрессией и неврозами, которыми страдала моя мама. Я сама всегда испытывала большие трудности с тем, чтобы облекать мысли в слова. О моем косноязычии ходят легенды. Но я отличаюсь от мамы тем, что все же даю выход своим эмоциям. Я запоминаю слова других людей и повторяю их про себя, пока они не станут почти что моими. Писательство абстрактно. Конечно, я наверняка ошибаюсь. Но как иначе принять тот факт, что болезнью Альцгеймера заболела моя мама – которая любила писать, училась на одни пятерки и получила высшее образование после сорока лет? Должна же этому быть хоть какая-то причина.

Как же ужасно, что мама прожила столько лет под пятой Альцгеймера. И как ужасно, что эти годы подошли к концу. И что она получила взамен? Пустой взгляд, незнакомые лица вокруг. Пусть уж лучше бы она была взвинченной, агрессивной, нервной. Все лучше этой апатии и вечного молчания.

Нет никакого смысла в том, чтобы задаваться вопросами и искать причины тому, что случилось. Все это совершенно бессмысленно. Я просто хочу, чтобы мама – прежняя мама – вернулась.

Сегодня мы с Дьюком стояли в очереди в кафе, когда зазвонил мой телефон. Звонила Стефани, моя главная помощница. Помню ли я, что у меня будет прямая линия с Майклом Гендлером? Я уже открыла было рот, чтобы сказать “да”, как вдруг Дьюк уронил на пол свой ванильно-ананасовый смузи, а у меня в голове одновременно выскочили два имени: Фрэнк Манкузо-младший и гора Рашмор. Я их вспомнила. Как только я перестала переживать о том, что забыла о них, они тут же ко мне вернулись.

Я ехала в машине и обсуждала со Стефани бесконечный список неотложных дел.

– Представляешь, у нас в четыре утра опять заорала сигнализация. Уже третий раз за две недели. Хорошо хоть дети не проснулись. В общем, можешь завтра вызвать ремонтника, чтобы он взглянул, что там случилось? О, а еще мне надо перенести ужин с Сарой Полсон, и перезвонить Джону Фиерсону. У тебя есть его номер? Черт, можешь подождать минутку, мне тут кто-то еще звонит. Проклятье, мне с тобой столько всего еще нужно обсудить. Я тебе сейчас же перезвоню.

Звонила Энн Майер. Мама заболела бронхитом.

– Ее повезли в больницу, но доктор Берман считает, что ее завтра уже выпишут.

Я тут же развернулась и поехала к больнице. О своем списке неотложных дел я, конечно же, тут же забыла.

Мама лежала на койке с капельницей. На ее рот и нос надели специальную маску, при помощи которой машина откачивала мокроту. Рентген показал, что недавно она перенесла удар, о котором мы не знали. Признаков пневмонии не было, но мама совершенно не могла глотать. Врачи не могли ничего для нее сделать. Они обязаны были ее выписать, а это значило, что нам придется перевести ее в хоспис. В хосписе ей хотя бы могли давать морфий.

Я вернулась домой, упаковала чемодан и поехала в мамин дом на Коув-стрит. Там опять все поменялось. Вокруг было полно хлама – не такого, который можно подобрать, а настоящего мусора. Пустые пузырьки из-под лекарств, разбитые тарелки, коробки из-под салфеток. Записи сиделок. Уродливые шарики с пожеланиями поправляться и чудовищные букеты. Мамин любимый дом пал жертвой ее болезни. Если бы мама была в себе, она ни за что не позволила бы сиделке Сьюзи накрыть простыней окно с видом на сад или оставить пылиться диски с моими фильмами. Но окончательно добила меня следующая картина: мама, прижимающая к груди маленького плюшевого зайчика.

– Посмотри, какой хорошенький! – сказала мама. – Если потянуть за веревочку, он споет песенку.

Робин с Райли прилетели из Атланты. Пришел и Рэнди, живущий неподалеку. Он держал в руках банку пива и улыбался своей подруге Клаудии. Пришли Энн Майер, Сьюзи и Ирма. Краем глаза я увидела сестру из хосписа Шарлотту, которая пыталась положить маме под язык таблетку морфия. Маме каждые два часа полагалось по таблетке морфия и ативана. Сьюзи попробовала разжать мамину челюсть:

– Откройте-ка ротик, мамуся. Мы так любим нашу мамочку, так ведь, мисс Дорри?

Дорри кивнула.

Позвонила Стефани – надо было до конца пройтись по списку дел. У мамы не было доступа к интернету (и слава богу).

Я ушла в ее кабинет, заваленный подборками фотографий Рэнди, Робин, Дорри и меня. Мама сделала эти снимки, когда мы занимались серфингом в Сан-Онофре. Я сказала Стефани, что на какое-то время беру отпуск.

Папе понравились бы “Гугл”, “Твиттер” и “Фейсбук”. Я знаю, что он пришел бы в восторг от возможности узнать все и сразу, от всеобщего доступа к любой информации. Впрочем, появление всех этих технологий не дало ответ на извечный вопрос: что делать? Как найти тот кусочек информации, который принесет счастье, довольство и покой? Дороти знала, что информацию нужно тщательно отфильтровывать, но так и не смогла найти тот недостающий кусочек. Она всегда чувствовала себя неполноценной, будто потеряла какую-то очень важную часть себя и так и не смогла ее найти. Мама была отличным коллажистом, и это проявлялось даже в ее записях. Она понимала скоротечную натуру мыслей – в одно ухо влетело, из другого вылетело. По сути мама была настоящим модернистом, которому не хватало мастерства, чтобы придать своим мыслям целостную оболочку. Мама плохо умела общаться со внешним миром и не понимала, как передать импульсы своего разума наружу. Она поглощала информацию, а взамен выдавала описание грустных итогов своей жизни.