— Мукомолка у нас есть, вы сами знаете. Неисправная только. Исправить её — опять Христом Богом просить буду вас. Возьмитесь за это, а? Деда Елистрат?

Старик Глазачев пожевал задумчиво губами, словно бы сомневаясь в чём-то, — а в чём сомневаться-то? Ясно ведь всё как Божий день — некому больше браться, тут сомнения прочь — вытянет он это дело, обязан вытянуть.

— Ладно-ть, — пробормотал дед Елистрат наконец, — для начала надо хоть посмотреть, что от мельничишки той осталось. Дыры небось?

— Нет, вроде бы цела мукомолка, я смотрел.

— Специялист! — в груди деда Елистрата что-то рыкнуло. — Покумекать, мозгой пошевелить надо, чтоб осечки не было, — скрипел дед Елистрат Иваныч недовольно, морща печёный, в коричневых старческих крапинах лоб, стирая солёные мутные капли с глаз — и, словно бы стесняясь их, отворачивался в сторону, стряхивал на снег, крякал досадливо.

Похрумкивая катанками по снегу, дед Елистрат Иваныч побрёл дальше по своим делам, пошатываясь из стороны в сторону, бормоча что-то про себя, окутываясь слабым парком.

Всё вроде бы хорошо складывалось, всё образовывалось — если не в этот год, так в следующий деревня с хлебом будет. И запахнет тогда печёным китом в домах, ей-ей запахнет.

И хуторе Крапивном, это в пятнадцати километрах от Никитовки, у деда Елистрата дочка Елена жила. С внучкой, тоже Еленой. Елена-младшая в лютые морозы лёгкие застудила, свалилась в страшном бредовом жару, никак не могла в себя, в сознание прийти — маялась, разметавшись в потной постели, уже несколько дней находясь между небом и землей, меж светом тем и светом этим.

Дед Елистрат, когда ему сообщили о беде, собрал мешочек трав, которые должны были Ленке помочь, раскопал спрятанную далеко поллитровую банку меда, которую, даже умирая от голода, всё равно для себя не использовал бы, накормил лошадь соломой, снятой с крыши, добавил туда несколько мёрзлых картофелин, сел в сани и уехал в Крапивный. Там он пробыл три дня, просидев всё время у Ленкиной постели, привел её в чувство, вернул с того света и, когда внучке стало малость полегче, засобирался назад. За окном уже было довольно спокойно, лишь ветер изредка поднимал у крыльца снеговые хвосты и медленно опускал их на землю.

И все же Елена Елистратовна забеспокоилась:

— Куда, папаня?

— Как куда? — проскрипел тот, посмотрел в горницу, где лежала Ленка. — Счас дело у ей на поправку пойдёт, так что ты не тревожься. Бельё почаще меняй, потому что болезнь вместе с потом выходит, чаем с медом пои. И эту вот траву вари, — он ткнул пальцами в мешочек, — пить давай по полстакана. Утром полстакана, днём полстакана и вечером столько же. Дня через три Ленка ходить уже будет.

— Всё понятно, понятно, — Елена Елистратовна слабо улыбнулась отцу, — сделаю как надо, не беспокойся. Вот только куда ты собрался?

— Домой, Лен, надо. Обязательно нужно мне в деревне быть. Я там локомобилю починил, а за нею мукомолку, вроде б работают они, но лях их знает, как дальше себя поведут. Нужно отладить до конца. Чтоб всё чин чинарём. Но денька через четыре, когда внучка на ноги встанет, я снова приеду, ещё трав привезу. Чтоб окончательно болезнь подрезать.

— Вечер же на дворе, — не отступала от своего Елена Елистратовна.

— Ну и что? Пятнадцать километров для хорошего коня, да для такого седока, как я, — дед Елистрат глянул в угол, где под рушником мерцали латунным окладом иконы, потом похлопал себя рукою по груди, — это ж раз плюнуть! Нуль без палочки. Вмиг мы этот нуль одолеем.

Дед Елистрат запряг лошадь, поправил солому, кучкой сбившуюся в санях, завалился на спину, лихо гикнул, вспомнив старое время, когда был молодым и на лошадях гонял со скоростью ветра, щёлкнул кнутом, будто из пистолета, и укатил.

В Никитовке в тот вечер он не объявился. Не объявился и утром следующего дня. Связь между деревней и хутором слабая, а если быть точнее — связи никакой, один лишь беспроволочный телеграф, так что бравого деда Елистрата не сразу и хватились.

А когда хватились, Шурик снарядил сани, взял с собою деда Петра, Юрку Чердакова, почтаря Козырева, прихватил дома одностволку, оставшуюся от отца и с той поры тщательно хранимую словно это была святая реликвия, так что ружьё находилось в порядке, хоть сейчас с ним на охоту, — и выехал из деревни.

Ветер то стихал, увядая совсем, сходя на нет, то вдруг вспыхивал с обычной силой, быстро набирая крепость, и тогда с земли поднимался мутный колючий снег, устремлялся к облакам, стегал по лицу — даже лошадь воротила от него морду в сторону и сбивалась с едва приметной твердины дороги, но Шурик решительно дергал вожжи, поправлял, лошадь делала усталый рывок, норовя вырваться из оглобель, снег накрывал её чуть ли не целиком — виднелась в такие минуты лишь неясная шевелящаяся глыба, заиндевевшая, совсем на лошадь не похожая, — но оглобли были крепкими, Шурикова рука тоже, и сани продолжали двигаться к хутору Крапивному.

Никаких разговоров о цели поездки Шурик со своими спутниками не вёл — и так всё было понятно. Молчание было тревожным и напряжённым: каждому почему-то мнилось самое худшее. Дед Петро крутил головой, по самые глаза укутанный мягким шарфом-самовязом. Петро втихую, тайком от извечного друга-недруга деда Елистрата, занимался делом совсем немужицким: вязал шарфы, варежки, носки и, надо признаться, неплохо подрабатывал на этом. Самовязы его были известны в деревне. Почтарь Козырев, обычно шумный, разговорчивый, тоже молчал, щуря красноватые, в кровяных прожилках глазки, тщетно стараясь разглядеть, нет ли чего подозрительного в намётах снега, в ветряной мути, не увидит ли он где-нибудь задок засыпанных саней или хотя бы знакомую Елистратову рукавицу, либо выпроставшуюся наружу полу одежды.

— Снегу-тоть, снегу, — шмыгнув носом, проговорил дед Петро. Отёр варежками-самовязами глаза и, увидев, что Шурик напрягся спиной, понял, о чём тот подумал, произнёс успокоительно: — Но уже ненадолго это, — затем, увлечённый собственной мыслью, желанием утешить председателя, продолжил с неожиданным воодушевлением: — Скоро ветер должон отпустить, уйдут все ветра в Казахстан, в тамошние степи, и тогда можно будет корм в скирдах забрать. И мороз должон отпустить, не может он долго держаться.

— Ты лучше по сторонам смотри, разговоры на потом оставь, — не выдержав, предупредил Козырев. — Дело сделаем, вот тогда и поговорим.

Дед Петро хотел возразить, но не нашёл что, и лишь слабо махнул рукой, вобрал поглубже голову в шарф, в воротник.

Нет, ничего они не увидели по дороге в хутор, где жила Елистратова дочь, — ни задка саней, ни рукавицы, выковырнутой из сугроба ветром, ни кнута, ни обрывка вожжей, ни лошадиного костяка. Из Крапивного выехали на двух санях, прочесали всю дорогу до Никитовки — ничего и никого. Пусто. Дед Елистрат Иваныч как сквозь землю провалился.

Зимние дни коротки, словно вздох. Едва рассветет, как снова темнеть начинает, прошло ещё немного времени, и снеговая муть неожиданно обрела синюю вязкость, глубину, дорога исчезла, растворясь в предночной теми, и продолжать поиски деда Елистрата было рискованно, пришлось отложить.