— автомобиль с примитивным двигателем внутреннего сгорания, хотя в этом случае уже не обойтись без электричества.

— Будет двигатель внутреннего сгорания — будет и самолёт, — заявил Брежнев. — А там и до «Востока» недалеко.

— Да вы, гляжу, фантаст и мечтатель ещё почище меня, Леонид Ильич, — засмеялся я.

— Что ж не помечтать, когда такие перспективы открываются, — он поставил чашку на стол и внимательно посмотрел на меня. — Но, если серьёзно…Ты сказал, что получил опыт и знания другого человека. Человека, живущего, получается, вообще на другой планете за сотни этих самых световых лет от нас. Так?

— Двести тридцать девять.

— Неважно. Много. Что, по-твоему, случилось с этим человеком? Если он, конечно, вообще существует или существовал?

— Кемрар Гели, — сказал я. — Его звали Кемрар Гели. В том, что он существовал, лично у меня нет ни малейших сомнений…

В течение следующего часа я в подробностях рассказал Леониду Ильичу, как именно и с какими мыслями, воспоминаниями и способностями очнулся два с лишним года назад в военном госпитале города Кушка после того, как меня сбил грузовик. Точнее, не меня, а Серёжу Ермолова.

— Но я уже и есть Серёжа Ермолов, — закончил я. — Так что всё это случилось со мной. Но и Кемраром Гели тоже.

— Шизофрения, — сказал Брежнев. — Вообще-то подобное раздвоение личности называется шизофренией.

Вот он — диагноз. Этого я и боялся.

— Вы знаете хоть одного сумасшедшего в истории человечества, который сделал бы столько полезного, сколько уже сделал я? — привёл я заранее приготовленный аргумент. — Сумасшедшие не способны к научной или художественной деятельности. Великий Леонардо да Винчи не был сумасшедшим, это общеизвестно.

— Опять неразрешимое противоречие, — сказал Брежнев. — Мы уже в это упирались.

— Это вы в это упирались, Леонид Ильич, — возразил я. — У меня никакого упора, уверяю вас, пру вперёд, как паровоз на реактивной тяге.

Брежнев засмеялся.

— Паровоз на реактивной тяге — это хорошо, — сказал весело. — Но что же тогда получается, Бог есть?

— Откуда такой вывод? — удивился я.

— Ну как же. Кто ещё способен на подобные штучки?

— Есть многое на свете, друг Горацио, — привёл я расхожую фразу из «Гамлета». — То, что кажется нам чудом, чаще всего является лишь проявлением неизвестных нам законов природы. Так и здесь. Мы, возможно, просто не знаем тех законов, по которым знания и память Кемрара Гели с планеты Гарад слились с памятью и сознанием земного мальчика Серёжи Ермолова. Возможно, пока не знаем. А возможно, и никогда не узнаем.

— Что, и на Гараде не знают?

— Не знают, — покачал я головой. — Больше скажу, Леонид Ильич. На Гараде не знают, есть Бог или нет. В отличие от Союза Советских Социалистических Республик, где совершенно точно знают, что Бога нет. Ощущаете разницу?

Брежнев задумался.

— Ты хочешь сказать, что научных доказательств существования или отсутствия Бога быть не может? — наконец, спросил он.

— Именно так, Леонид Ильич.

— Так что, на Гараде верят в Бога?

— Кто-то верит, кто-то нет. Там свобода вероисповедания.

— У нас тоже.

— Нет, — сказал я. — Позвольте процитировать. Статья сто двадцать четвёртая Конституции СССР гласит: ' В целях обеспечения за гражданами свободы совести церковь в СССР отделена от государства и школа от церкви. Свобода отправления религиозных культов и свобода антирелигиозной пропаганды признаются за всеми гражданами' [2] Свобода отправления религиозных культов, свобода совести и свобода вероисповедания — это разные вещи.

Брежнев нахмурился.

— Хочешь сказать, нам нужно Конституцию менять в этой части?

— Я ничего не хочу сказать, Леонид Ильич. Единственное, что я хочу — найти Гарад и установить с ним связь. Согласитесь, что это будет почище изобретения гравигенератора.

— Да уж, — вздохнул Брежнев. — Если всё это правда, то мне даже представить трудно, какой шухер поднимется.

— Вселенский, — сказал я. — Если учесть, что на Гараде тоже не знают о существовании Земли. Там тоже ищут братьев по разуму и пока не могут найти.

— Кстати, снова о Гараде. Ты самого главного не сказал. Какое там общество?

— Знамя Гарада алое, Леонид Ильич. Того же цвета, что и наше. На этом знамени начертано четыре слова: «Жизнь», «Созидание», «Любовь» и «Защита».

— Красиво. Но ты не ответил на вопрос.

— Коммунистическое, Леонид Ильич, — ответил я. — В том понимании, которое мы вкладываем в это определение. Или, скажем так, почти коммунистическое. На Гараде нет эксплуатации человека человеком, богатых и бедных. Гарадцы равны перед законом — на деле равны, а не на бумаге, и каждый работает на благо всего общества. За что общество обеспечивает его всем необходимым.

— От каждого по способностям — каждому по потребностям?

— По разумным потребностям, — уточнил я. — Но скорее — каждому по труду, как при социализме. Только честно и справедливо, а не так как зачастую у нас. Деньги, к слову, на Гараде имеют хождение. Пока имеют.

Мы проговорили ещё какое-то время, обсуждая наши действия на ближайшее и отдалённое будущее, в связи с новыми обстоятельствами. Домой я попал, когда часы показывали четверть первого. Сестра Ленка и отец уже спали. Мама сидела на кухне и читала своего любимого Гоголя.

— Есть будешь? — спросила.

— Не голоден, мам. Леонид Ильич и Виктория Петровна накормили.

— Горе ты моё, — вздохнула мама. — Что-то волнуюсь я за тебя, сынок. Так волнуюсь, что сердце иногда болит.

— Ну что ты, мама, — я подошёл и обнял её. — Всё будет не просто хорошо, а очень хорошо. Обещаю.

[1] Крепкая настойка на травах.

[2] Герой цитирует Конституцию СССР 1936 года, которая тогда действовала.