Сурков, наверное, сам не понял, что сморозил – из его слов следовало, что в СССР имелась политическая оппозиция! Откуда она взялась? Ее ведь полностью извели еще в 1930-х годах. Об этом пишет Вениамин Каверин, но это будет 13 лет спустя, а пока Вениамин Александрович, сидя в зале Большого Кремлевского дворца, сравнивает Первый и Второй съезды: «Если в самых общих чертах сопоставить эти съезды, окажется: что на Первом съезде (при всех отклонениях) речь шла все-таки о “собственно литературе”, а на Втором о ее вторичном, агитационно-административном существовании».

И далее: «Союз писателей занялся развитием, разветвлением, укреплением самого себя, и это сразу же стало удаваться. Я был свидетелем, как он в течение десятилетий терял связь с литературой. Я безуспешно пытался указывать его руководителям те редкие перекрестки, где жизнь этой организации сталкивалась с подлинной жизнью литературы. Все было напрасно. Да и кто стал бы прислушиваться ко мне? Союз разрастался, превращаясь в министерство, порождая новые формы административного устройства. Разрастаясь, размножаясь – с помощью элементарного почкования, он породил огромную “окололитературу” – сотни бездельников, делающих вид, что они управляют литературой. Между понятиями “писатель” и “член Союза” давным-давно образовалась пропасть»{247}.

Близкие по духу мысли обуревали и представителя более молодого писательского поколения, Валентина Пикуля: «Отдельно существуют писатели, творящие литературу, и отдельно от них существует Союз писателей, нечто вроде бывшего корпуса жандармов, которые действуют по салтыково-щедринскому шаблону: “Ташши и не пушшай!” Конечно, эти людишки в сталинских френчах, десятками лет сидевшие наверху, держались не за литературу, а за свое место в президиуме, чтобы смотреть на всех сверху вниз, как барышня на сороконожку. Недаром же их называли “застрельщиками литературы”, как будто литература – это полигон, где испытываются на прочность писательские шкуры…»{248}

Вениамин Александрович Каверин – признанный классик советской литературы, один из самых экранизированных писателей, один лишь его роман «Два капитана» дважды обретал кинематографическое воплощение. До войны он жил в Ленинграде, вторую половину жизни – в Москве, в Лаврушинском. Искренность Каверина, его желание сохранить человеческое достоинство и безжалостный взгляд на систему, которая складывалась на его глазах, создали ему авторитет куда более весомый, нежели звание Героя Соцтруда, которое он так и не получил. Мстили ему изощренно – например, не включили его произведения в многотомную «Библиотеку мировой литературы для детей», ту, в которой каждый том имел свой цвет. Казалось бы – Каверина-то, с его «Двумя капитанами», замечательными сказками для детей! Но нет, кому-то перешел дорогу. Хотя кого только в этой серии нет. И какая это, позвольте заметить, «Библиотека…» в таком случае? Исповедью Каверина является его «Эпилог», написанный без надежды быть опубликованным, поражающий свежестью мыслей и смелостью воззрений. Что касается его оценки советских писателей, то вспоминаются слова Михаила Светлова, что «у нас не Союз писателей, а Союз членов Союза писателей».

Анну Андреевну Ахматову делегировали на Второй съезд с правом решающего голоса. Выборы происходили в Ленинградском отделении Союза писателей, некий чиновник из горисполкома высказался, что Ахматову надо послать в Москву «непременно», ибо «она большой патриот». Рассказывая об этом собрании, она смеялась: «Мне кажется, я всегда была патриоткой, а не только теперь»{249}. На ленинградцев изменение отношения власти к поэтессе произвело неоднозначное впечатление. «Вчера обливают помоями, сегодня превозносят… Возмущает меня эта беспринципность несказанно. Как было с Шостаковичем; публично высекли и тут же послали в Америку», – отметила в дневнике 15 декабря 1954 года Любовь Шапорина{250}. Появление Анны Андреевны вызвало большой интерес у делегатов из провинции, она позднее рассказывала Лидии Чуковской: «Ко мне подходили поэтессы всех народов. А я чувствовала себя этакой Пиковой дамой – сейчас которая-нибудь из них потребует: “Три карты, три карты, три карты”»{251}.

О сложившемся интересном пасьянсе размышлял и Евгений Шварц, также присутствовавший на Втором съезде. Рядом со Шварцем сидел Корней Иванович Чуковский, литературным секретарем которого драматург был давно, еще в довоенном Ленинграде. У них появилась прекрасная возможность вспомнить молодость. Шварц сочинил экспромт:

«Филиал Чукоккалы № 14. Во Дворце 15 декабря. Не всякий Швец Попадает во дворец.

Е. Шварц, б. секретарь К. Чуковского»{252}.

Начало съезда ознаменовалось появлением в президиуме Константина Федина под ручку с Ольгой Форш, выполнявшей роль «свадебной генеральши». Ольгу Дмитриевну привезли из Ленинграда специально для открытия съезда как старейшую советскую писательницу. Ей было уже за восемьдесят. Вероятно, ее участие было призвано продемонстрировать, что после многих проработок и «партийной критики» у писателей старшего поколения еще остались силы хотя бы присутствовать на съезде. Форш – ее фамилия по мужу, а в девичествве она – Комарова, самая что ни на есть писательская фамилия (ведь в Комарово побывали, пожалуй, все питерские литераторы). Автор исторических романов о декабристах и революционерах Ольга Дмитриевна была проверенным писателем, ее можно было выпустить и за границу, а не только на съезд – лишнего бы не сказала. Когда в 1927 году она приехала в Париж, то сразу же пришла в гости к Владиславу Ходасевичу и Нине Берберовой. А затем вдруг пропала – в советском посольстве ей запретили встречаться с русскими эмигрантами. Нарушить табу она не решилась.

Появление Форш на съезде оставило следы в писательском фольклоре. Один писатель из Средней Азии, показывая на Ольгу Дмитриевну, спрашивает соседа: «Кто это?» Сосед – остроумный Эммануил Казакевич – объясняет: «Фадеев». Делегат из Средней Азии в ответ: «Ая-яй, как постарел!» «Тогда Казакевич сочувственно говорит о необходимости вести размеренный образ жизни», – вспоминает Константин Ваншенкин и отмечает, что «все это было смешано с шуткой, розыгрышем, забавой. Ведь творческие же люди, писатели. Да и время было такое, хотелось сбросить оцепенение». Не только оцепенение, но и преувеличенную серьезность происходившего на съезде.

Как и положено было на писательских съездах, в президиум явилось все политбюро (тогда – президиум ЦК КПСС). Появление Хрущёва, Маленкова призвано было обозначить важность съезда в идеологическом плане, однако у Александра Твардовского оно вызвало скепсис: «16 декабря. Что-то трогательное в присутствии руководителей партии и правительства на съезде: пришли – помочь вам иным образом не можем, а так – вот вам и Кремль и все мы налицо»{253}. Пройдет три года, и Хрущёв уподобит деятельность советских писателей дальнобойной артиллерии, «которая должна прокладывать путь пехоте. Писатели – это своего рода артиллеристы. Они расчищают путь для нашего движения вперед, помогают нашей партии в коммунистическом воспитании трудящихся»{254}. Тут важно, чтобы снаряды не были холостыми, ибо в этом случае они просто бесполезны: шуму много, а толку нет, дополним мы Никиту Сергеевича. Кому-то его сравнение покажется грубоватым, но это на первый взгляд. На самом деле таким причудливым образом первый секретарь и «отец “оттепели”» выразил свою искреннюю предрасположенность и даже привязанность к литераторам, ибо художников,