– Ты ведь еще что-то сказал, да? – спрашиваю я, глядя в пустой черный глаз. – Это не все.

На следующее утро открывается дверь, и я задерживаю дыхание.

Ночью я металась от веры к сомнению и обратно. Я барахталась в новой реальности.

Вариант первый: шахбол – не изобретение Бритвы, так же как шахматы – не мое изобретение. Эту игру придумал Вош, чьи мотивы для меня тайна за семью печатями.

Вариант второй: Бритва по каким-то ему одному понятным причинам решил влезть ко мне в голову. После уничтожения человечества выжили не только жестокие и гибкие. Садистов тоже уцелело достаточно. Так бывает в любой катастрофе с людьми: сволочи самые живучие.

Вариант третий: мои подозрения беспочвенны. Мальчишка затеял глупую игру, желая как-то отвлечь меня от мыслей о скорой смерти. Никаких тайных посланий на шахматной доске. Я видела буквы там, где их не было. Это нормально, людям вечно что-нибудь мерещится.

Я задерживаю дыхание по другой причине: вдруг опять явится тот мальчишка с писклявым голосом? А Бритву я больше никогда не увижу? Совершенно нельзя исключать, что он мертв. Если парень пытался тайно войти со мной в контакт, а Вош его раскусил, то среагировать он мог только одним способом.

Бритва входит в комнату, и я медленно выдыхаю. Монитор сигналит чуть громче.

– Что? – Бритва, прищурившись, смотрит на меня.

Он чувствует: сейчас что-то произойдет.

И я говорю:

– Привет.

Бритва быстро смотрит вправо-влево:

– Привет. – Он произносит это слово медленно, словно опасается, что сошел с ума. – Проголодалась?

Я качаю головой:

– Вообще-то, нет.

– Надо бы поесть. Ты сейчас похожа на мою кузину Стейси, она подсела на метамфетамины. Я не говорю, что ты ее копия – наркоманка. Просто… – Он краснеет. – Знаешь, похоже, будто тебя что-то ест изнутри.

Бритва нажимает кнопку рядом с кроватью, я принимаю сидячее положение.

– А я знаешь на что подсел? – говорит он. – На жевательные конфеты в сахаре. Малиновые – моя слабость. Лимонные не так люблю. У меня есть заначка. Если хочешь, принесу.

Он ставит передо мной поднос. Холодный омлет, жареная картошка, какие-то темные сухие кусочки, которые могут быть беконом, а могут и не быть. У меня сводит желудок. Я смотрю на Бритву.

– Попробуй омлет, – предлагает он. – Яйца свежие, от домашних кур, без химикатов. Мы выращиваем их прямо здесь, в лагере. Кур, не яйца.

Темные глаза с поволокой и эта легкая загадочная улыбка. Что он испытал, когда я сказала «привет»? Удивился, что я почти по-человечески с ним поздоровалась? Или удивился, что я смогла понять смысл игры в шахбол? Или он совсем не удивился и я ищу подсказки там, где их нет?

– Я не вижу коробку.

– Какую? А-а… Это была глупая игра. – Он отводит взгляд и тихо говорит: – Я скучаю по бейсболу.

Следующие две минуты он молчит, а я ковыряюсь в омлете. «Я скучаю по бейсболу». Целая вселенная потерь в четырех словах.

– А мне понравилось, – говорю я. – Это было весело.

– Правда?

И глазами спрашивает: «Ты это серьезно?»

Он не знает, что я серьезна на девяносто девять целых и девятьсот девяносто девять тысячных процента времени.

– Мне не показалось, что тебя уж очень увлекло.

– Думаю, это потому, что я в последнее время не очень хорошо себя чувствую.

Бритва смеется и, кажется, сам удивляется своей реакции.

– Хорошо, я оставил ее в казарме. Принесу еще как-нибудь, если никто не украдет.

Разговор перескакивает на другие темы. Я узнаю, что Бритва был пятым, самым младшим ребенком в семье. Вырос он в Энн-Арборе. Его отец работал электриком, а мама – библиотекарем в средней школе. Играл в бейсбол и соккер, обожал «Мичиганский футбол». До двенадцати лет мечтал стать стартовым квотербеком у «Волверинс».[17]Он вырос высоким, но некрупным, и его страстью стал бейсбол.

– Мама хотела, чтобы я стал доктором или юристом, но мой старик считал, что я недостаточно для этого умный…

– Подожди. Твой отец считал, что ты неумный?

– Недостаточно умный. Почувствуй разницу.

Защищает отца даже после его смерти. Люди умирают, любовь остается.

– Отец хотел, чтобы я тоже стал электриком. Он был уважаемым человеком в профсоюзе, что-то вроде начальника местного отделения. Это было главной причиной, почему он не хотел, чтобы я стал юристом. Приспособленцы, так он их называл.

– У него были проблемы с властями?

Бритва пожимает плечами:

– Отец всегда говорил: человек сам себе хозяин. Не будь никому слугой. – Бритва переминается с ноги на ногу, он смущен, как будто сказал лишнее. – А твой па-паша?

– Мой был художником.

– Круто.

– А еще он был пьяницей. Больше пил, чем рисовал.

Правда, так было не всегда. Пожелтевшие фотографии с выставок в пыльных рамках, студенты, которые шумели и нервно чистили кисти, но сразу замолкали, когда он входил в студию.

– А что за хрень он рисовал? – спрашивает Бритва.

– В основном это и рисовал – хрень.

Хотя не всегда. Когда я была маленькой и отец брал меня за руку своей, которая была вся в разноцветных красках, он писал совсем не хрень.

Бритва смеется:

– Ты так шутишь, будто даже не знаешь, что это шутка.

Качаю головой:

– Я не шутила.

Бритва кивает:

– Может, поэтому и не понимаешь.

После вечерней еды, которую я не съела, после натянутых шуточек и неловких секундных пауз в предложениях Бритва достает из коробки доску и расставляет фигуры. Мы бросаем монетку, чтобы узнать, кто будет играть за команду хозяев – выпадает Бритве. И вот тогда я говорю ему, что сама смогу передвигать своих игроков по полю.

«Да, девочка, правильно, давай начнем».

Он садится рядом на край кровати. И после недель, ушедших на то, чтобы отпустить от себя ярость и принять воющую пустоту, после вечности, понадобившейся, чтобы возвести крепостные стены вокруг боли, после расставания навеки с отцом, Чашкой, Зомби и теми чувствами, которых мне уже никогда не испытать, я беззвучно говорю это слово: «Привет».

– Да. – Бритва кивает и один раз стучит пальцем по одеялу.

Я бедром чувствую этот удар.