сказал Устинов. — Этакий у них тут коммунизм. Похоже на еврейские кибуцы в Палестине.

— Торгашеский коммунизм, — возразил шотландец. — Сравни с нашим, в поселениях.

— Ну, — ответил Федор, — по крайней мере, не тот псевдокоммунизм, что в мире Максима.

— Бабиновские эпизоды, сколько я помню, в роман не вошли, — заметил Румянцев.

— Не вошли, — подтвердила Наташа. — Мы их писали, но не включили. Не уместилось… Поедем, уже совсем близко. Или можно пешком. Тепло, сухо…

Причалил паром; с десяток автомобилей, прибывших на нем, устремились направо и налево; ожидавшие очереди — въехали, заглушили двигатели; загудел привод, пришли во вращение огромные ролики, потянулись толстые стальные тросы. Паром двинулся в обратный путь.

— Там, — сказала Наташа, — к парому привязывали, борт к борту, я не знаю, как это называется на языке моряков… речников… принайтовывали, может быть?.. маленький катер, он и буксировал… То есть буксирует… Ну, пойдемте же…

Дальняя церковь, самая старая из трех бабиновских, выглядела, тем не менее, не хуже других. Наташа опять перекрестилась.

— Семнадцатый век, русское узорочье, — улыбнулась она. — Один из друзей Максима очень увлекался архитектурой, даже экскурсии по Москве водил. Ради дополнительного заработка, ну, и для души. Максим много от него узнал. Русское узорочье… Ну вот, у них здесь музей. Краеведческий. В него никто не ходит, кроме школьников. По ночам, конечно, совсем пусто. Смотри, Николаша, оценивай.

Наташу вдруг начало знобить. Она стоит перед местом, с которого кто-то — пусть не она сама, пусть молчаливый Джек Керуэлл-Макмиллан — сможет отправиться в тот мир, где сейчас… вот именно сейчас, в этот самый миг, находится Максим. Где он дышит, двигается, думает, вспоминает — о ней?

Ее Максим.

Федор осторожно обнял жену за плечи. Я должна справиться с собой, сказала себе она.

— Давайте посмотрим, Николай, — предложил шотландец.

— Что тут смотреть, — сварливо отреагировал Румянцев. — Вот этот придел вполне подойдет. Договоримся с батюшкой, объявим о реставрационных работах, ввезем — не афишируя, разумеется, — все необходимое, монтаж, наладка… Две недели. К двадцатому октября буду готов. Хорошо, к двадцать второму, с запасом. Главное, чтобы вы, Джек, были готовы. В наших широтах к концу октября холодает, это дополнительные трудности для вас. Смотрите, можно подождать до теплого сезона.

— Я готов, — сказал Макмиллан. — Не вижу разницы. Все равно преодолевать. И ждать не хочу. Без того столько времени ушло из-за ваших дел. То вы на Канаверал, то прибор не получается. Я готов.

— И прибор готов, — ответил профессор. — Канаверал другое дело… Что ж, готовы — значит готовы. Давай, Федор, пойдем, батюшку разыщем. Отец Константин, сколько мне удалось узнать. Мои полномочия, — усмехнулся он, — при мне. Собственноручное письмо от его величества. И даже приехать государь готов, хоть завтра, стоит лишь телефонировать. Но напрасно обременять Владимира Кирилловича не хотелось бы — не лучшим образом себя чувствует. Так что пойдем, окажешь психологическую поддержку, ты же умеешь.

— С Богом, — произнесла Наташа. — Да, Джек, пока не забыла: русским вы владеете свободно, но акцент все же заметен. Представляйтесь там, скажем, латышом. Допустим, Яковс Миленс. А всю информацию, какой владею, я вам дам. И подробную легенду помогу составить.

— Вместе составим, — добавил помрачневший Устинов.

— Ну, пойдем, — повторил Румянцев. — Впрочем… Один вопрос. Наташа… Прости, Феденька, друг мой… Наташа… Ты все еще ждешь Максима?

— Конечно, жду, — спокойно ответила женщина.

И, приподнявшись на цыпочки, поцеловала мужа в щеку.

Устинов снял руку с ее плеча, вздохнул.

— Пойдем, Николаша.

40. Четверг, 7 октября 1999

Тусклое освещение жилой зоны осталось позади и словно погрузилось в густую морось. Фонари по периметру горели один через два-три. На дальней вышке вспыхнул луч прожектора, начал было ощупывать зону, но тут же погас. Донесся приглушенный гортанный возглас. Явное ругательство — в таджикские слова, смысла которых Максим так и не освоил, вплелся русский мат.

Взлаяла в отдалении собака, единственная в лагере, хотя числилось их две. Вторая куда-то исчезла еще летом — то ли сбежала в лес, к более сытой жизни, то ли съели ее. Может, заключенные, а может, и вохра, тоже вечно голодная.

Максим с трудом вскарабкался на забор, перекинул через него правую ногу, затем левую, посидел немного и спрыгнул. Подвернул ступню, охнул непроизвольно.

Бубень прошипел с другой стороны забора:

— Тише ты! Лови!

К ногам Максима шлепнулся дерюжный мешок. Через минуту рядом с ним тяжело приземлился Бубень.

— Так и знал, что не поймаешь, — зло бросил он. — У, косорукий! Хорошо, догадался я бутыль вытащить, как пить дать разбилась бы. Ну, нечего рассиживаться, ходу, ходу! Хватай мешок, сам теперь потащишь. И за мной давай, за мной!

Максим закинул поклажу за спину — нелегка по его нынешним силам, — сделал шаг, скривился от боли, но стон сдержал, и похромал вслед за смотрящим.

Шли по картофельному полю, держась междурядий и потому сильно уклоняясь от места назначения. Башмаки вязли в грязи, хлюпало и чавкало, зато подвернувшаяся нога постепенно перестала болеть. Потянул связку, но не сильно. Повезло, а то бы стенки не миновать… или — Максим содрогнулся — прессухи. Навидался тут такого, за восемь-то лет… не приведи господи…

Добрались до конца поля, уперлись в забор, теперь бетонный, повернули под прямым углом налево.

— Вон там дыра, — сказал, уже не понижая голоса, Бубень.

— Да знаю, — откликнулся Максим.

— Все-то ты знаешь… Я подкопаю зачуток, пролезу, суй мешок и сам вылазь.

Оказавшись с другой стороны забора, Максим попытался сделать глубокий вдох. Кольнуло в ребра; не дается воздух свободы, подумал беглец. Тут же привычно потянуло желудок; это ладно, это ничего, спасибо не прихватывает по полной…

Бубень тем временем забросал лаз землей.

— Вертаться с другого конца буду, — пояснил он. — От греха. Давай, ходу! Ишь, дышит он… После надышишься.

Теперь направлялись прямо к карьеру. Идти стало легче, Максим шагал почти бодро.

Воздух свободы, повторил он про себя, горько усмехнувшись. Гори она ясным пламенем, эта их здешняя свобода. Бубень все правильно говорил: свобода — она внутри. А у меня внутри она есть? Ну, так… если остатки какие-нибудь… на донышке…

Почти ничего уже не хочется. Покоя, только покоя. И чтобы без боли.

Хватит ныть, одернул себя Максим. Покоя тебе? Здесь его не