Немецкую шпионку Рарон, учитывая её преклонный возраст, избавили от снегоборьбы и лесоповала, послали работать санитаркой в лагерную больницу. На обходе Фридрих Иванович увидел удивительно прямую, высокую фигуру в белом халате, его поразили царственная поступь в валенках и надмирное спокойствие синих глаз. В дурно пахнущих палатах, полных хрипов и стонов, наводила порядок прекрасная дама. Алиенора Карловна была совершенно на своём месте, ей доставляло удовольствие стирать и кипятить загаженные тряпки, мыть пол и пациентов, она чувствовала себя нужной, необходимой, сильной, молодой. Немецкую шпионку уважали как доходяги, так и покрытые татуировками авторитеты. Возрасту Алиеноры Карловны никто не верил. Белый как лунь Фридрих Иванович казался её старше. В тот час, когда Паша в поезде, везущем спецпереселенцев, смотрел на луну и с болью в сердце думал об осуждённой матери, Алиенора Карловна сидела на больничном крыльце рядом с лагерным врачом, ела своё премблюдо – пирожок с малиной, тоже смотрела на луну и чувствовала себя счастливой. Ей совершенно не хотелось в Полу.

Алиенора Карловна влюбилась во Фридриха Ивановича во время операции на желудок маэстро Лёве и ампутации части левой руки баритону Моте. Желудок резали с небольшой дозой новокаина, а руку пилили вообще без обезболивающих средств – они, как сказал вечно пьяный завхоз, «отсутствовали в наличии». В лагерной больнице были перебои со снабжением: начальство выпивало, разлагалось и проявляло исключительную халатность.

На лесоповале ударно работали два молодых музыканта – солист провинциальной оперы Матвей Кошкин и ленинградский пианист Лев Вальденберг. Они познакомились и подружились в лагере. Оба были осуждены – к своему и родительскому изумлению – за терроризм. В лесу Мотя и Лёва ариями развлекали охранников и заключённых, было непонятно, откуда у них берутся силы петь и работать по-стахановски. Чтобы защититься зимой от мороза, а летом от комаров, молодые люди заматывали головы платками, оставляя лишь щели для глаз (примерно как Платон Букашкин). Выглядели они странно – казалось, это духи леса пришли на помощь зэкам и пилят, рубят вековые ели. В перерыве Лёва и Мотя снимали свои тряпки и знакомили публику с лучшими произведениями Моцарта, Вагнера, Верди. Мотя солировал, махал руками и шевелил собольими бровями. Лёва виртуозно изображал оркестр, воя, бухая, мыча и насвистывая на манер различных инструментов. И вохра, и зэки были в восторге от этих представлений.

В бараке на верхних нарах царил вор и убийца Сенечка, он возлежал среди приближённых, которые чесали ему пятки, рассказывали сказки, льстили, оказывали тысячу услуг (по большей части довольно мерзких). Сенечка хотел, чтобы Мотя и Лёва развлекали его и свиту своим мастерством, музыканты отказались, на следующий день на них напали обиженные ценители прекрасного: Лёве в живот всадили длинный гвоздь, Мотю ударили топором, он подставил руку, лучевая кость была перерублена. Своевременное вмешательство вооружённого охранника Щапова сберегло солисту лобовую кость.

Фридрих Иванович спас Лёву: он не только удачно прооперировал музыканта-лесоруба, но и перелил ему свою кровь. У Моти началось заражение, часть руки надо было ампутировать. Обезболивания не было. Бледный Мотя объявил Фридриху Ивановичу, что можно смело пилить по живому: он не будет обращать внимания на неприятные ощущения – всё это мелочи, ерунда, совершенно не важно.

– Чтобы отвлечься, я исполню арию Лепорелло! Доктор, сколько придётся терпеть?

Фридрих Иванович сказал Моте, что ампутация будет закончена, когда дело дойдёт до соблазнения «дам в возрасте».

Фридрих Иванович пилил руку, Алиенора Карловна подавала ему инструменты, Мотя быком ревел про брюнеток и блондинок, на неопытных девицах потерял сознание. Ампутация прошла без осложнений. На следующий день в больницу привезли маму какого-то полковника, Фридрих Иванович должен был ей сделать небольшую операцию. С мамой доставили чемодан дикаина, новокаина и прочих обезболивающих средств. Доктор сокрушённо вздыхал, но Мотя ни о чём не жалел.

Кукольник Гриша Недоквасов из культурно-воспитательной части вырезал певцу Кошкину отличную липовую руку с тонкими артистическими пальцами. Мотю и Лёву записали в лагерный театр, лес они больше не валили. Мотя потрясал публику силой своего баритона, отчаянно двигал бровями, красиво водил деревянной рукой и был на хорошем счету у лагерного начальства. Особенно ему удавалась ария Лепорелло: «Милле трэ! Милле трэ!» Для Алиеноры Фридрих Иванович стал самым прекрасным мужчиной на свете.

Алиенора Карловна провела в лагере три года, много работала, мало ела, но была полна сил, любви и благодарности Богу за всё. Дома, в Поле, в зале с королевой и рыцарем её встретила толпа стариков и инвалидов во главе с Букашкиным: после ареста немки и секретаря Котова усадьбу превратили в дом для престарелых. Пока Алиенора была в лагере, Платон Егорович на правах инвалида занимал её комнату, поддерживал порядок, кормил Барсика, когда приехала обратно – пошёл жить куда-то вниз. Алиенора ходила из угла в угол и думала только о том, как бы вернуться к Фридриху Ивановичу. Апрельской ночью случился заморозок, утром в день своего семидесятилетия Алиенора вышла во двор, поскользнулась и безнадёжно сломала ногу. После месяца постельного режима стала заговариваться, не всегда понимала, где находится и кто с ней рядом. Висящее на гвоздике пальто принимала за своего отца Карла Рарона, с увлечением рассказывала ему про советскую зону. Однажды к ней в окно влезла Алиенора Аквитанская, дамы обсуждали Фридриха Ивановича и пили настойку из корня горечавки – немка улыбалась, бормотала и прикладывалась к пустому напёрстку. Алиенора Карловна обещала королеве по-стахановски искупить все её грехи и вызволить из ада. Рассказывала про Акульку и Коленьку. Помрачения рассудка сменялись полным просветлением. Верный Букашкин был начеку, по зову альпийского рога и своего сердца всегда приходил к старой подруге на помощь.

Паша получил письмо от мамы: она просила отправить её обратно в лагерь к Фридриху Ивановичу, желала много сил и успехов на службе, постскриптум сообщала, что зовут его Коля Головин, дед его – купец первой гильдии Савин, а она будет вечно благодарить Бога за прекрасного приёмного сына. В конверте была записка от Букашкина, что Алиенора плоха. Паша решил, что мать от лагерной жизни тронулась умом, хотел ехать в Полу, но началась война, его послали сражаться на Карельский перешеек, там он чуть не лишился ноги, как Букашкин. Зимой, оправившись от ранения, Котов командовал движением по ледяной ладожской дороге и с ужасом думал, что больная мать находится в оккупированной новгородской. Мысленно Паша обращался к Тому, Кого, как он считал, «конечно, нет»: «Господи, что я наделал, зачем я вытащил её из лагеря, вывез с Урала, теперь она погибнет, я её погубил, мать погубил собственными руками, Господи, спаси, сохрани!» Во сне к нему приходил красный, тёплый, мохнатый, шептал уютные вещи: «Так ведь она тебе не мамочка, она немецкая шпионка, что ты мучаешь себя, поспи!» Баюкал, игриво тыкал рожками в бок. Свистела вьюга, Паша дремал в пункте обогрева, между веками и белками глаз проносились тюлени и охотники из маминых сказок про жизнь северных народов, мама строила с пионерами иглу на берегу Полы, разводили во льдах костры и грелись. Пионеры грелись. Во льдах пионеры грелись. Грелись на берегу Полы.