Он умолкает, и тогда снизу доносится телепатический скулеж Джиско:

Неужели этот шут будет похваляться вкладом своего семейства в уничтожение североатлантической трески?!

Я никак не могу разобраться в собственных чувствах. С одной стороны, нет ничего плохого в том, чтобы разок забросить сеть и чуть-чуть порыбачить. Но вид прилова, и запах, и столько бессмысленных смертей — от всего этого меня буквально тошнило. Поэтому я спрашиваю Джиско: что плохого в том, чтобы добыть немного трески?

Немного?! — взрывается он. Конец собачьему терпению. Наверное, дело в сегодняшней ловле. Сейчас я тебе все разжую, маяк безмозглости. Когда Большую Ньюфаундлендскую банку только обнаружили, рыбакам даже крючки были не нужны. Треску вычерпывали ведрами! И даже после того, как ее без устали ловили целых пятьсот лет, стаи были такие огромные, что лучшие ученые того времени считали их неисчерпаемыми!

— Хорошо было дедуле! — рокочет Жак. — Ньюфаундленд выстроен на треске! Люди на ней богатели! За нее вели войны!

И что же случилось с этими стаями трески? — спрашиваю я Джиско.

Человеческая изобретательность — вот что. Туда стали присылать из Европы громадные суда-фабрики, которые вылавливали сотни тонн трески в час. В мгновение ока от поголовья не осталось ничего, а десятки тысяч ньюфаундлендских рыбаков — вроде деда этого несносного хвастуна — оказались без работы!

Койка скрипит — Жак переворачивается на другой бок и продолжает свою пьяную тираду:

— Треска кончилась, и тогда мой отец стал китобоем! Это был поединок человека с левиафаном, парень, и человека надо было кормить! Папа готовил буйабес для голодной команды, которая вела славную битву с океанскими титанами, с гаргантюа морей!

Славную битву? — телепатически шипит Джиско. Теперь он будет похваляться ролью своего отца в уничтожении гигантских китов!

Словно в ответ на это обвинение Жак громко испускает ветры. А затем, воодушевленный музыкальностью собственных газов, заводит пьяную песню китобоев:

Эй, не зевай, молодцы-китобои, в море работа ждет,

Правь и не трусь, не зря за спиною яростный Горн ревет.

На ветер слов капитан не бросает, можно верить ему:

У побережья Перу кашалоты пенят крутую волну.

Он прерывается, чтобы хлебнуть еще виски.

Только послушай, как он бахвалится, как будто великим подвигом! Джиско в ярости. В анналах Данна нет более жестокого примера того, как один высокоразвитый, интеллектуальный вид пытался полностью уничтожить другой, чем тысячелетняя война гомо сапиенс с китообразными!

Промочив глотку, Жак снова с энтузиазмом заводит:

Вот наш гарпун вошел как в масло, а раненый кит нырнул,

Но вышел срок, и всплыл кашалот, и рукой капитан взмахнул.

Второй гарпун ударил зверя — гарпунный линь дрожал, как струна.

Кит нам задал жару, мы неслись на пару — не могла угнаться волна.

Это омерзительно. Слышать не могу.

А мне, честно говоря, кажется, что у него приличный голос.

Ты слова послушай! Это гимн во славу кровавой бойни!

Нет, во славу битвы, возражаю я. И тебе придется признать, что когда люди с гарпунами плывут на деревянных лодках сражаться с самыми большими животными на земле, в этом есть что-то героическое. Вспомни капитана Ахава и Моби Дика.

Джиско пинает меня лапой снизу.

Как мне надоела склонность твоего вида драматизировать и восхвалять, когда нужно каяться и оправдываться! В истреблении китов с начала до конца не было ничего благородного! Первыми на грани исчезновения оказались как раз мелкие киты — гренландские и горбатые — с их прекрасными песнями, куда как мелодичнее этой рифмованной похвальбы!

Тут Жак, как по заказу, разражается следующим куплетом:

Он гуденьем море наполнил, он нырял и метался, как черт,

Но мы не отстали и острою сталью взяли кита в оборот.

Вот тут он пустил кровавый фонтан, и это была победа.

Через десять минут окровавленный труп чайки слетелись отведать.

Ничего не могу с собой поделать — эта старинная морская сага мне нравится. Говорю Джиско, что песня все-таки про героические сражения…

Это была бойня, и ничего кроме бойни, настаивает разъяренная псина. Корабли гнались за китами во время брачных игр и уничтожали целые популяции, в том числе самок и детенышей. Истребив один вид китов, китобои переключались на другой.

Матросы кричат Жаку, чтобы он заткнулся. В знак протеста его голос становится только громче:

Вопили на радостях все как один, взяв на буксир добычу,

И потрошили дружно кита — таков китобоев обычай.

И вот ребята сбыли ворвань, а частью забили в бочки,

Полтысячи фунтов — куш такой вряд ли возьмешь в одиночку.[20]

Внизу скребется Джиско — это он пытается зажать уши лапами.

Ну неужели никто не всадит гарпун в этого визгливого виновника кулинарных катастроф?

Жак делает колоссальный глоток виски. Когда он снова заговаривает, то у него заплетается язык.

— А еще мой дя… дядя Лео, парень. Лихой Лео! Сколотил состояние на добыче голубого тунца, ловил его для япошек. Плавучее золото — вот как Лео его называл!

Один из двух-трех самых быстрых и красивых видов рыб, добавляет Джиско. Японцы называли его «хонмагуро». Считали таким деликатесом, что истребили полностью. Последний кусочек голубого тунца попадет на палочки и в чей-то рот лет через пять.

— А теперь остались только мы с братом Митчем. Он у меня на ярусе работает, не где-нибудь! Бороздит антарктические воды — ловит чилийского каменного окуня!

Он так называет патагонского клыкача. Этот вид вошел в моду в ресторанах и за тридцать лет был полностью истреблен. Нет, я просто ушам своим не верю! Джиско ежится. Семейство этого болвана заслуживает того, чтобы его пустили на ворвань! А ярусы — это же сущий кошмар! Целые мили прочнейшей лески, к которой привязаны крючки с наживкой, — плавают себе в темноте и ловят, опутывают, топят все, что проплывает мимо!

— Хо-хо, бравые охотники на меч-рыбу! — рявкает Жак, и мне становится страшно — вдруг он сейчас опять запоет. — А ведь это Митч научил меня готовить. Варил наш фамильный буйабес, пока доблестные ребята втаскивали на борт свирепую меч-рыбу!

Пока вся меч-рыба не кончилась. Не говоря уже об альбатросах и других морских птицах, которые ныряли за приманкой, попадались на крючки и тонули, и о морских черепахах, которые запутывались в леске и гибли тысячами!

— Но сам я всю жизнь на траулерах — с тех пор, как научился писать стоя! Донная ловля, парень, — это славная жизнь. Весь мир посмотришь. Я даже у Флориды креветку промышлял.