— А еще вы напоминаете мне вашу мать, — прошептал он тонким голосом, натягивая поплотнее свой старый халат на тощее тело. — Вы выглядите чрезвычайно молодо для пятидесяти лет, племянница. Мой отец когда-то говаривал, что порочные люди всегда выглядят молодо и здорово, в отличие от тех, для которых есть уже место в раю.

— Но если ваш отец отправился в рай, Джоэл, то я охотнее пойду в противоположном направлении.

Он с жалостью смерил меня глазами. Я вернулась к Крису; он проснулся, и я пересказала ему разговор с Джоэлом.

— Кэтрин, как недостойно с твоей стороны так грубо разговаривать со стариком. В конце концов, он имеет больше прав на этот дом, чем любой из нас. А по закону этот дом принадлежит Барту, и только ему, хотя мы с тобой и назначены до срока опекунами.

На меня напала злость:

— Неужели ты не понимаешь, что в лице Джоэла Барт нашел того «отца», о котором мечтал всю жизнь?

Это задело его. Крис отвернулся и застыл.

— Спокойной ночи, Кэтрин. Надеюсь, ты останешься в постели и в виде исключения не станешь соваться в чужие дела. Джоэл — одинокий старик, который благодарен Барту за душевное сочувствие и защиту. И перестань видеть в каждом старике Малькольма, поскольку, если ты еще чуть-чуть подождешь, я также превращусь в старика.

— Если ты будешь выглядеть и действовать так, как Джоэл, то признаюсь, я буду рада твоему концу.

Боже, что такое я сказала? Я схватила его за руку, но он отказался отвечать на мое пожатие.

— Крис, прости меня, Крис. Я имела в виду совсем другое. — Я погладила его грудь, затем просунула руку под пижаму.

— Тебе лучше убрать руки, Кэтрин. Я не в настроении. Спокойной ночи, Кэтрин, и запомни: если ты ищешь беду, то, скорее всего, ты ее найдешь.

Я услышала, как вдалеке хлопнула дверь. На моих часах было три часа ночи. Натянув платье, я проскользнула в комнату Мелоди и стала ждать. Прежде чем она попала в свою комнату из гаража, прошел еще час. Наверное, она и Барт никак не могли дождаться завтрашнего дня, чтобы побыть вместе. На небе над вершинами гор появились первые признаки рассвета. Я мерила шагами комнату. Наконец, послышались ее тихие шаги. Мелоди вошла; в руках она держала свои серебристые босоножки на высоком каблуке.

Она была сейчас на шестом месяце беременности, но в этом свободно спадающем черном платье беременность была незаметна. Заметив меня, она вздрогнула и попятилась.

— Хороша же ты, Мелоди, — со злой язвительностью сказала я.

— Кэти? С Джори все в порядке?

— Тебе же это безразлично.

— Вы так зло говорите. И так на меня глядите… что такое я сделала, Кэти?

— Как будто сама не знаешь, — я уже не сдерживала себя. Никакого такта, который я всегда держала в отношениях с нею. — Ты тайком уезжаешь из дома с моим младшим сыном; ты возвращаешься к утру с багровыми следами на шее, с накрашенными губами и с беспорядочной прической; и ты же еще осмеливаешься спросить у меня, что ты сделала. Отчего бы тебе не рассказать мне, что ты делаешь!

Она глядела на меня во все глаза, не веря; со стыдом, с чувством вины, которое читалось в ее глазах, но и с надеждой.

— Вы были мне вместо матери, Кэти. — Она заплакала, она умоляла меня взглядом о понимании. — Не оставляйте же меня и сейчас — сейчас, когда я нуждаюсь в матери более, чем когда-либо.

— Но не забывай: прежде всего и более всего я — мать Джори. А также Барта. Когда ты предаешь Джори, ты предаешь и меня.

Мелоди разразилась новым приступом слез.

— Не отворачивайтесь о меня сейчас, Кэти. У меня нет никого, кроме вас, кто бы понимал меня так, как вы.

Только вы и можете понять! Я люблю Джори, я всегда любила его…

— И именно поэтому спишь с Бартом? — перебила я ее. — Какой забавный способ доказать любовь.

Ее лицо опустилось на мои колени, она обняла меня за талию.

— Пожалуйста, Кэти. Выслушайте же меня. — Она подняла на меня глаза; по ее щекам потекла тушь вместе со слезами. Почему-то это делало ее только привлекательнее. — Я жила балетом, и вы понимаете, что это значит. Мы вбираем в себя музыку, выставляем на всеобщее обозрение свои души и тела и платим за это большую цену. Мы выслушиваем аплодисменты, раскланиваемся, выходим на сцену под крики «браво!», нас забрасывают цветами; а затем закрывают занавес, и мы по ту сторону сцены снимаем макияж, надеваем мирскую одежду — и тогда нам кажется, что мы сами не реальность, а выдумка, мираж. Мы так сильно эксплуатируем свою чувственность, что в реальной жизни нам все кажется слишком грубым и даже жестоким.

Она засомневалась, говорить ли дальше, собираясь с силами, а я сидела, потрясенная нарисованной картиной: кто лучше меня знал, что все это именно так?

— Большинство из зрителей и ценителей полагают, что мы все — гомосексуалисты. Они не осознают, что мы выросли на балетной музыке, срослись с нею, что мы выросли из этих аплодисментов, из лести публики, и единственно, что делает нас жизненными — это плотская любовь. После спектакля мы с Джори обычно падали в объятия друг друга, и лишь затем с наших душ спадало напряжение, и мы могли заснуть. А теперь у нас нет этой разрядки. Джори теперь не может слушать музыку, а я не в силах выключить ее.

— Но у тебя-то есть любовник, — вяло сказала я, полностью понимая все сказанное только что ею и не в силах ничего возразить.

Когда-то и я, плывя на крыльях музыки, мечтала о любви, отрываясь от реальности мира, и, не найдя любви, буквально заболевала. Этот мир фантазий, балета, музыки я любила более, чем реальный.

— Послушайте, Кэти, пожалуйста, дайте мне шанс объяснить вам. Вы знаете, как неуютно мне в этом доме, когда вокруг нет никого знакомых, когда никто не приходит в гости. Единственно, кому звонят по телефону в этом доме — это Барту. Когда это все произошло, вы с Крисом и Синди вечно были в госпитале, а я, трусиха, была так напугана, что боялась даже показаться на глаза Джори. Я боялась, что он увидит мой страх. Я пыталась читать, пыталась заняться вязанием, как вы, но не могла ни того, ни другого. Я сдалась и стала ждать телефонных звонков из Нью-Йорка. Но никто так и не позвонил. Я гуляла, плакала там, в лесу, смотрела в небо, рассматривала бабочек, опять плакала. Пыталась работать в саду, но ничего не помогало. Потом нам объявили, что с Джори все кончено: он не сможет больше ходить и танцевать. А спустя несколько дней вечером в мою комнату зашел Барт. Он закрыл за собой дверь и долго стоял, глядя на меня в упор. Я, как обычно, лежала на постели и плакала. У меня всегда играет музыка: я пытаюсь остаться в том мире, каким он был для нас с Джори раньше. Барт глядел на меня своими магнетическими глазами, пока я не перестала плакать. Потом он подошел ко мне и вытер мои слезы. Его глаза были такими любящими, такими нежными… я никогда раньше не видела в нем столько доброты, столько сострадания. Он стал прикасаться к моим волосам, глазам, губам. По спине у меня пробежала дрожь. Он наклонился, так медленно-медленно, заглянул в мои глаза и прикоснулся губами к моим губам. Я никогда не предполагала, что он может быть таким нежным. Я отчего-то думала, что он должен желать взять женщину силой. Наверное, если бы он так и попытался поступить, я бы убежала. Но его нежность… она напоминала мне о Джори. И я ничего не могла сделать.