— Где ты шляешься? — спрашивал меня дядя Боря, — оно мне надо?!

Оказалось, друзья с маленьким ребёнком Иркой приехали вечером ко мне, ткнулись в запертую дверь, и их приютил дядя Боря, у которого среди «всякого говна» оказалось даже сырьё для молочной каши. Он накормил Ирку манной, уложил всех спать на своем единственном диване и сел в кухне волноваться за меня.

Вскоре меня взяли на работу в краевую молодёжку, а у дяди Бори появилась женщина.

— Плохо человеку без бабы, — сообщил он мне, — мою вот Катя, блять, звать.

Рядом с дядей Борей Катяблять смотрелась как использованная промокашка. На ней были вязаная синяя безрукавка и всегда свежий фингал. Несмотря на это, она ревновала дядю Борю, была жадной до денег и плохо слышала. Выпивать с ней дядя Боря не любил.

— Мой был у тебя? — спрашивала Катяблять, всякий раз расценивая моё молчаливое недоумение как подпись под протоколом, — ну-ну.

Этого «ну-ну» я боялась больше, чем дядибориных клиентов, над которыми он лабал своё «тум-тум-ту-тум». И в том, и в другом звукосочетаниях мне стал мерещиться ЗНАК.

Я начала получать зарплату, но тут в магазинах кончилась еда. Дядя Боря где-то добывал совершенно феерическую снедь типа бройлерных цыплят, натурального кофе и полутуш свинины. Всё это он пёр сначала ко мне, где мы распиливали, разрезали, разламывали его добычу на две равные части, одну из которых он сваливал обратно в мешок и шёл домой, к Катеблять.

А потом я поменяла свою двухкомнатную квартиру в пригороде на однокомнатную почти в центре города В. и уже больше никогда не видела дядю Борю. Однажды встретила своих обменщиков. Они рассказали мне, что Катяблять зарезала дядю Борю — 17 ран, — приревновав его к какой-то поселковой бабе.

Поселковую бабу она, правда, не смертельно пырнула: печень задела и желудок — в общем, успели спасти.

Какого-то лета (дневничковое)

Когда я не могу летать, то рисую или болею. Сегодня я не летаю и не болею. И только что вместо стакана с зеленым чаем нечаянно отхлебнула из стакана, в котором мыла кисточки — вода там была зеленоватая, потому что мною только что был рисован печальный кот.

ВЕРКА, НАДЬКА И ЛЮБКА

Нижняя соседка всегда занимает по тридцать. Какая бы пьянючая ни была, всегда помнит, сколько раз занимала, и отдаёт в пенсионный день полную сумму. Пенсия ей платят регулярно.

Причины почти каждый раз разные, хотя причина одна. Специально смотрела в лабазе, но так и не высмотрела, что ж там оценено в тридцатку: это надо искать в парфюмерии. Говорит: «Лора. Вы меня извините. Такой случай. Надо срочно ехать к сыну в больницу». Время — полвторого ночи. «Сколько?» — «Тридцать рублей, если можно».

«Лора. Вы не поверите. У меня украли все деньги».

Не поверила: «Сколько?» — «Тридцать рублей, если можно».

Отдала мне предыдущий долг: «Лора. Вы не поверите. Вы меня так выручили!». Я её выручила шесть раз по тридцать. Эти 180 меня, кстати, практически спасли от никотиновой абстиненции — как раз случилось, что вообще ни копья.

Алкоголичку зовут Вера. Напротив неё, как раз подо мной, живёт злюка-Надежда, которая никогда со мной не здоровается. А на третьем, над моей квартирой, обитает престарелая одинокая Любовь. Что ни лето, тётя Люба вытряхивает свои коврики с балкона, а у меня вечно окна настежь, так что вся пыль ко мне.

Какого-то лета (дневничковое)

Прилетев на пляж, переобулась в ласты и практически догнала морскую утку-нырка, хотя у неё была фора метров в 200 к северу, откуда дул ветер и нагонял волну прямо мне в клюв. Когда до утки оставалось рукой подать, она вспомнила про крылья и стала убегать от меня по воздуху, где я потеряла к ней всякий интерес.

В российском небе над Японским морем летали два истребителя, напоминая о пограничном состоянии местности. В Японском море под российским небом плавали дети, мужчины и люди, среди которых, обутая в ласты и ни с кем не идентифицированная, охотилась за нырками я.

ДОБРЫЙ А.

Здание «Дальпресса» никуда не делось, только Толстого Еженедельника в нём уже нету — издохла моя сбывшаяся любовь, как часто и случается с любвями в трагических кинах и книгах, а что может быть трагичнее, чем полёт над памятным местом, на которое хочется нагадить, но которое нечаянно целуешь?

Интеллигентный Ангел не знал, как избавиться от дуры, толкнувшей не ту дверь. Красная, вспотевшая от волнения дура — шутка ль дело, на небо влезть! — порола фигню и пугала безумием. На её дурацкой башке сбилась песцовая ушанка, из-под которой в разные стороны торчали патлы.

Дура толкнула небесную дверь, споткнулась о порог и упала на стол Ангелу.

— Я рассказы принесла, — сказала дура, подымаясь и глядя в ангельскую переносицу, — по объявлению.

— Положите на стол, — опасливо сказал Ангел. Я б на его месте просто скинула дуру на землю.

Но Ангел был на своём месте, а на месте дуры была я. Это — судьба. Торговец паяльниками забыл мою любовь на прилавке. Он замёрз и смотал удочки — паяльники шли в тот день неважно. А Толстый Еженедельник остался лежать. Пока я его читала, у меня сперли бустилат.

Да, наш с Ангелом диалог длился минуты полторы. Потом меня попросили уйти, разрешив вернуться «часа через 4». Четыре часа образовались из первоначальных двух недель — я сбила цену, у меня был опыт торговли. Я пришла ровно через сколько надо, опять же споткнувшись о порог и упав на стол. Так что на вопрос, как вы попали в журналистику, я всегда отвечаю — я туда вломилась. Вообще не люблю двери, открывающиеся вовнутрь.

Между прочим, это был пик моего коммерческого успеха. Я спекулировала на базаре обойным клеем и даже смогла позволить себе два пружинных матраса взамен «Известий» и «Труда». Но моя зависимость от гостинцев соседа дяди Бори, игравшего в похоронном оркестре на трубе, практически не уменьшилась: из магазинов исчезла жратва.

Промышленные же товары общего пользования переместились на базар. Впрочем, там их тоже было мало. Я покупала бустилат в своем пригородном сельмаге, везла его на базар во Владивосток и сбывала с прибылью в 200 процентов. Я была единственным покупателем бустилата в посёлке и единственным его продавцом на рынке «Вторая Речка». Меня трижды хотели побить за монополизм и раз 150 обозвали «спекулянткой паршивой».

— Не нравится — мандячьте обои на клейстер, как у нас в деревне городского типа, — отвечала я, за что едва не была бита еще раз пять.

Жизнь моя становилась всё сложнее, и я решила устроиться куда-нибудь журналисткой.

Вдобавок, подруга Казимирова забыла в электричке копченую колбасу. Я не могу ей простить этого до сих пор. Именно тогда мне и пришло в башку, что человеку в шкурке одинокой девушки нужен постоянный заработок с возможностью карьерного роста.

Из всех четырех газет, выпускавшихся во Владивостоке, мне понравилась только одна — Толстый Еженедельник. Он был толстый, еженедельный и интересный. Но, с моей точки зрения, там работали сплошь одни небожители. Таким образом, я сразу же сделала предмет своего обожания недосягаемым. «Лора, ты дура, — говорила Казимирова, — иди и едь в редакцию, может, и возьмут».