Далеко не сразу я поняла, что Артур радуется моим неудачам. Они поднимали ему настроение. Он любил грохот, с которым падала на пол раскаленная докрасна кастрюля, когда я забывала о прихватках, и мою ругань на кухне. А когда я появлялась оттуда после очередного сражения, встрепанная и с потным лицом, он встречал меня улыбкой, шуткой, а то и поцелуем — благодаря за еду и одновременно за представление и приложенные усилия. Я сердилась на себя вполне искренне, однако была не такой уж плохой хозяйкой. Моя неумелость была спектаклем, Артур — моим зрителем. Его аплодисменты держали меня на плаву.

Меня это вполне устраивало. Оставаться бездарной кухаркой намного проще, чем учиться готовить, а изобразить вопли и метания не составляло особого труда. Только я ошибалась, когда полагала, будто Артур ждет этого от одной лишь готовки. Так было вначале, пока он считал, что я и не пытаюсь заниматься чем-то другим.

Артур не лицемерил: он искренне верил в то, что говорил. Просто это не совпадало с его чувствами. Долгие годы я пыталась стать такой, какой меня видел Артур, — какой, по его мнению, мне следовало стать. У него была масса планов, идей, вариантов того, как можно конструктивно использовать мои способности… так нет же, она валяется по утрам в постели, точно мешок с картошкой, а кое-кто давно встал, выпил черного кофе и работает над достижением очередной цели. «В том-то и беда, — заявлял Артур, — что у тебя отсутствует цель». К сожалению, это слово неизменно ассоциировалось у меня со стрельбой из лука, которую я, мягко говоря, недолюбливала.

Впрочем, Артур не всегда вставал рано. У него бывали периоды депрессии. Разочаровавшись в соратниках по движению за запрет атомной бомбы, он на какое-то время отошел от политики. Но вскоре вновь занялся делом — гражданскими правами; ездил в Штаты, где его чуть не застрелили. С правами тоже ничего не вышло, и у Артура снова начался спад. Потом, быстро сменяя друг друга, передо мной прошли Вьетнам и укрывательство призывников, студенческое движение и страстная влюбленность в Мао. При каждом новом увлечении не только Артур, но и я должны были подолгу штудировать соответствующую литературу. Но я, как ни старалась, непременно оказывалась на полшага сзади — наверное, потому, что у меня всегда было туго с теориями. Стоило мне приспособиться к новым взглядам Артура, как они менялись, и вот уже меня обращали в иную веру, перестраивали, совершенствовали, показывали очередной свет в конце тоннеля… «На-ка, — говорил, бывало, Артур, — прочти вот это», — и я понимала, что мы уже на другом витке.

Артура губила чистота помыслов — чрезмерная, — которой он требовал и от других. Осознав, что не все горят тем же непорочным пламенем, что кем-то движет гордыня, а кем-то — личный интерес и жажда власти, мой муж впадал в ярость. Он был истинным узником совести.

Когда-то я думала, что Артур един сердцем, разумом, телом и духом; себя же, по контрасту, считала злосчастным собранием мелкой лжи и жалких оправданий — все они, отдельно взятые, на первый взгляд целостны, но полностью дискредитируют друг друга. Но скоро обнаружилось, что разных Артуров ничуть не меньше; просто я «размножаюсь» параллельно, а Артур — последовательно. На пике увлеченности каким-либо из движений Артур работал за шестерых, почти не спал, сшивал степлером бумаги, сочинял пламенные воззвания и носился с транспарантами. В низшей точке он редко вылезал из постели, просиживал целые дни в кресле, курил одну сигарету за другой, смотрел в окно, в телевизор, возился с паззлами, складывая картины Джексона Поллока или узоры персидских ковров. Я для него обретала относительно четкий облик только на подъеме или спаде, а во всех других случаях была расплывчатым пятном, дающим пропитание. Любовью мы занимались только в промежуточные периоды. На подъеме у Артура не бывало времени, а на спаде — сил.

Я восхищалась кристальной чистотой его совести и завидовала ей, несмотря на все неудобства, которые она причиняла: когда у Артура начиналась депрессия, когда его терзало разочарование и апокалиптические предчувствия, и он рассылал письма соратникам по последней борьбе и отрекался от них как от негодяев и предателей, отвечать на возмущенные, оскорбленные, недоуменные телефонные звонки приходилось мне. «Ну вы же знаете, какой у нас Артур, — оправдывалась я. — Он последнее время неважно себя чувствует и так подавлен».

Разумеется, я бы предпочла, чтобы он извинялся сам, но Артур специализировался по засадам. Он никогда не вступал в конфронтацию и терпеть не мог объясняться. Он просто вдруг, вследствие непонятных и сложных умозаключений, приходил к выводу, что такой-то и такой-то — люди недостойные. И не потому, что совершили какой-то конкретный нехороший поступок, нет; они таковы от природы. Вердикт Артура был окончателен и обжалованию не подлежал. Я однажды сказала, что он ведет себя как кальвинистский Бог, но Артур сразу обиделся, и я не стала развивать эту тему. Втайне я опасалась такого же суда над собой.

Я очень надеялась, что Артур сумеет найти людей, способных вынести непомерный груз его доверия. И не только потому, что желала ему счастья. Хотя я желала. Но были и еще две причины. Во-первых, его Депрессии вгоняли меня в ужасную тоску, потому что доказывали мою несостоятельность. Известно ведь, что любовь хорошей женщины хранит мужчину от всех несчастий. А я, когда он тосковал, не могла его утешить, как бы плохо ни готовила. И следовательно, не была хорошей женщиной.

Во-вторых, в такие периоды я не могла уделять внимание «Костюмированной готике». Артур почти все время бесцельно слонялся по дому, а если он ничего не делал, то я, по его мнению, тоже не должна была ничем заниматься. Стоило мне уйти в спальню и закрыть за собой дверь, как он открывал ее, вставал на пороге и, глядя обиженными глазами, объявлял, что у него болит голова. Или просил, чтобы я помогла ему с кроссвордом. При виде таких страданий трудно было сосредоточиться на волнующихся грудях героини и тонких, хищных губах героя. Приходилось делать вид, что иду искать работу — и временами, в целях самозащиты, действительно ее находить.

После замужества литературные занятия перестали быть только легким заработком, но превратились в нечто большее. Я по-прежнему казалась себе мошенницей, которой удачно сходит с рук какой-то обман, и все же работа стала для меня гораздо важнее, чем прежде. Не сами книги — они мало изменились, но то, что я — едина в двух лицах, у меня два комплекта документов, два банковских счета и два полностью различных круга общения. Да, я, несомненно, Джоан Фостер; так меня называют, и у меня есть подлинные документы, чтобы это доказать. Но я же — Луиза К. Делакор.

Проводя сколько-то часов в неделю в обличье Луизы, я бывала всем довольна, терпелива, добра, кротка, сострадательна. А когда не могла поработать над очередной книжкой «Костюмированной готики», то становилась злой, раздражительной, много пила и плакала по любому поводу.

Так мы и жили год за годом. Циклы бешеной активности Артура находились в противофазе с моими, и все шло своим чередом. Я его любила и с некой периодичностью начинала разговор о том, что, пожалуй, настало время где-то осесть, более или менее постоянно, и завести детей. Но Артур отвечал, что не готов — он еще столько всего должен сделать; да и сама я, положа руку на сердце, сомневалась. Детей я, конечно, хотела; но что, если мой ребенок окажется похож на меня? Или, хуже того, я окажусь похожа на свою мать?