любила во всем порядок и всему вела учет. И не дурой была. Поэтому задницу себе прикрывала как могла. И все-то у нее было записано. Кого, когда, кому и почем и в каком виде. Прям сухо, по делу, как дневник вела. Кого из ребят подпаивали. Кого наркотой даже перед «вручением» накачивали. И про Катьку мою было… Как Вознесенский приодеть велел, в какую гостиницу доставили… Сколько доплатил за передачу в постоянное владение и информацию, как обуздать сестру с помощью матери нашей, алкашки. Мрази… Само собой, хранила она такой компромат, как и солидную сумму в рублях и баксах и пару паспортов на другие имена, не у себя в директорском кабинете. Я ее четыре недели выслеживал, пока не срисовал, что шастает периодически в старое крыло аварийное. Приют же располагался изначально в каком-то там доме купеческом, к которому пристроили современную часть. А у прежнего хозяина был тайничок. У какого же купца тогда их не было. И эти ее записи были охереть какой удачной находкой. Ведь они позволят отследить судьбы ребят. Судя по тому, что Валентина Степановна запаслась энной суммой и доками, чуйка сучке подсказывала, что вечно ей детьми в розницу не торговать. Правильно подсказывала, тварь ты. Но ты попробуй-ка теперь свали с пустыми руками.

Лизка заерзала, заизвивалась перед мной, и у меня аж брови вверх полезли. Нет, ну вот же засранка! Она ведь задницей тереться о мой пах начала, да еще и рукой полезла.

— А ну прекрати! — рыкнул на нее и тряхнул. — Поговорим?

Ну и поговорили. Вот теперь и горлопанит от скуки в дороге да Корнилова достает. Ничего, потерпит. Ему тут чуток в пути выходки дурной девки терпеть, а я неделями, без женщины моей, что без воздуха.

* * *

— Эй… как там… Владимир, мать твою, Петрович, подъем! — рявкнул надо мной Корнилов. Я залупал глазами, когда только и вырубился и как под кошачий концерт рыжей поганки. — Дома ты.

Стоит, зенки краснючие, взгляд бешеный, весь какой-то измятый и всклокоченный.

— Все на этом? — прищурился я.

— Все, у меня дальше уже все договорено по ним. А ты давай, теряйся с горизонта.

— Ну ладно, бывайте все! — махнул я парням и девчонкам. Отозвались все, кроме чертовки Лизки. Уснула. Оно и понятно, вот Корнилову всю кровь выпила и обожралась, небось, упырятина рыжая.

— Угу, бывай. Но я тебе эту… еще вспомню, мужик.

Но я его уже не слышал. Подхватил спортивную сумку, вдохнул полной грудью воздух, пропахший весной, и рванул с места бегом, что тот пацан.

— Николай Алексеич! — вылупился на меня Лавров, выскочивший из дома, стоило мне только появиться во дворе. Молодцы. Бдят. Похвалю и премирую. Потом. — Это ж сколько…

— Много, — буркнул я, не останавливаясь. — Потом.

— Что? — не понял парень.

— Хоть что. Все потом.

— А, понятно. Александра Ивановна еще не вставала вроде.

И правильно, что не вставала. Чего вставать, когда сразу опять ложиться.

На Ольшанского я, слава богу, не наткнулся. Хотя это вряд ли меня остановило бы. Не до вежливых расшаркиваний. Мужик он — понять должен.

В Сашкину спальню я влетел не сразу. Встал как вкопанный перед дверью. Одышка с какого-то хера, как у астматика, мотор барабанит и сбоит бешено, и в глазах аж пятнами пошло. Никак старею. Или шалею от предвкушения, что более вероятно.

Шагнул в сумрак комнаты и сразу носом потянул. В башне звон, а горло перехватило. Горел тусклый ночник, постель пустая, даже, видно, не разбирал никто. Сашка в пушистом розовом халатике, неудобно скрючившись, спит в кресле. Щеку умудрилась примостить на журнальный столик поверх своей же руки. Перед ней раскрытая книжка и телефон. Моя ж ты дурында! Болеть же все будет! Ну разве можно так?!

Пальцы скрючило от желания сгрести ее с этого кресла. Монстрила мой, по ней оголодавший вкрай, попер наружу. Он же у меня без нее все это время хер знает как тянул на одном вдохе. Как последний раз у ее кожи вдохнул, прощаясь, так и маялся. Без света, без воздуха, без тепла.

Боясь напугать, я опустился на корточки перед креслом и тихонько позвал:

— Сашка! Сашка, солнце мое, проснись! — и, не утерпев, прижался-таки губами к ее коленке.

Моя девочка вздрогнула, сонно заморгала, а я запаха ее полной грудью хапнул — и все. Не могу больше.

Обе лапы под халат, мордой ей в колени. Изнутри стоном аж рвет всего. Пальцы в плоть вминаю, нахапаться не могу.

— Коля! — всхлипнула Сашка и обхватила мою бритую черепушку, наклоняясь, обвиваясь, и чуть не душа, утыкая в себя еще больше. Пусть себе душит, так хоть не видно, что глаза протекли, как у сопляка какого. — Коленька! Коля-Коля-Коля. Я ж без тебя… Коля-я-я-я…

И я без тебя. Скучал. Болел. Маялся люто.

Сашка совсем разрыдалась, и я вырвался из ее захвата и перетащил к себе на колени.

— Ну ты чего? — бормотал, целуя, слизывая ее слезы. Соленые. А кожа такая, как я и помню. Сладкий жженый сахар с охуительной каплей горчинки. — Ну, чего ты. Провожала — не плакала, а сейчас… Сказал же, что вернусь.

Тело зазвенело, ощутив ее тяжесть и тепло там, где их так долго не было, и я уже не мог. Не мог! Больше не утешал поцелуями. Уже почти жрал ее кожу, губы, нежность и нажраться не мог. Беспардонно содрал халат с плеч, добираясь до груди. Моя девочка поправилась за это время. Меня и раньше от ее изгибов, от мягкости перло адски, а сейчас и вовсе на раз башню отшибло. За пару вдохов дошел до озверения, ошалел от потребности облапать, истрогать всю. Тискал безбожно, мыча от кайфа чистого, что тот немтырь. Сказать бы тебе, какая ты… что для меня… да мозгов-то уже нет. Отшибло. В стояк каменный утекли.

— Коля-а-а-а… Колечка… — Сашку от моего напора сразу из всхлипов в стоны бросило. Гнулась на мне, одежду дергала, добираясь до моей кожи с таким же нетерпением. — Скучала… Хочу-у-у-у…

А я не хочу… я подыхаю прямо уже. Сдвинул ее чуть от себя, Сашка жалобно хныкнуть только успела, цепляясь за мои плечи отчаянно, а я уже ширинку разодрал и, стиснув ее ягодицы наверняка до боли, насадил на себя. И у самого чуть глаза не выскочили к херам. Тесно. Жарко. Дома. Да, блядь, да-а-а. Вот оно. Мое!

Сашка в крик от первого же толчка, мне горло ревом дерет. Врезался в нее, тянул на себя аж до судорог в руках, а все мало было.