В щели проникал холодный ветер, и помещение наверху темное, нежилое, — значит, там никто не живет и без толку кричать. Единственное утешение — ее вопли метра на два отогнали крыс, которые, чуя лакомый кусок живой плоти, только и ждали удобного момента, чтобы напасть и вонзиться зубами в кровавую мякоть.

Сама мысль о том, что придется умереть столь жутким образом, сотрясла ее ознобом, и Алена быстро подползла к серой полоске, которая понемногу светлела. Видимо, наступало утро, а свет пробивался сквозь щель крышки погреба. Подобравшись поближе, попробовала поддеть ее плечом, послышалось глухое звяканье замка, однако мадам Лакомб почувствовала: запор хлипкий, точнее, даже не сам замок, а железные петли. Вогнанные в прогнивший пол, они сразу же поддались. Только не надо спешить, двое сторожей — это не шутки. С одним она бы как-нибудь справилась, а с двумя сложнее.

Но наверху только звучала музыка, какой-то джазмен-виртуоз перебирал клавиши фортепьяно, и никто ни с кем не разговаривал, хоть это и ничего не значило: один мог спать, а другой сторожить. Мадам Лакомб снова поддела крышку плечом. Образовалась щель, сквозь которую она увидела большую комнату и ноги того, кто слушал или спал под импровизацию пианиста. Прошло секунд двадцать, охранник не шевельнулся, притулившись к стене. Судя по башмакам, размер сорок один — сорок два, не геркулес. Теперь самое главное — не разбудить.

Крысы, почувствовав, что лакомая добыча собирается сбежать, тотчас обеспокоились, угрожающе запищали, созывая всех и, видимо, готовясь к атаке. Крыса-вожак, самая крупная из стаи, уже вонзила свои зубы в ее каблук, пропоров его, но он в ее зубах и застрял, от чего тварь запаниковала. Она завизжала, закрутилась на месте, пытаясь избавиться от вязкого каблука, и остальные крысы на время переключили свое внимание на вожака, следя за его отчаянными попытками освободиться. Алена поняла: ее час пробил. Либо она выберется, либо ее заживо съедят.

Пленница резко ударила плечом по крышке, и та мгновенно поддалась. Выглянув, она увидела спящего парня лет тридцати с грязным, небритым лицом. Музыка раздавалась из транзисторного приемника, стоящего на подоконнике. Мадам Лакомб выбралась из узилища, скорее всего, это был овощной погреб, где хранились лук, капуста, картошка. Остатки их догнивали, образуя невыносимо гадкий запах, и крысы, видимо, там раньше кормились, а теперь, оставшись без припасов, были готовы наброситься и на человека.

Алена закрыла крышку, размозжив голову одной из крыс, потому что та отважно бросилась вдогонку.

Послышался хруст костей, и мерзкая тварь умолкла навсегда, оставив брызги крови на деревянном полу. Охранник заворчал что-то бессвязное. Алена напряглась, схватила кочергу, валявшуюся на полу, готовая вступить в схватку и сражаться до конца, но сторож так и не проснулся. Медсестра, подойдя к окну, обнаружила у дома тот самый темно-голубой «ситроен», не зря напугавший Анри, а в салоне и второго спящего похитителя.

Жаль, что она не умеет водить. Мишель как-то пообещал, что, когда настанет лето и дороги подсохнут, Виктор обучит ее вождению. В его гараже, говорил Лакомб, стоит новенький «пежо», на котором обожаемая женушка сможет ездить сама и возить его.

Она выбралась из пустого, холодного дома, заглянула в машину. Второй охранник, закутавшись с головой в куртку, спал на заднем сиденье, а ключ торчал в замке зажигания.

«Явно не профи, — скривилась Алена. — Мерзкий Филипп пожадничал, нанял непрофессионалов!»

Она огляделась. Дом стоял на возвышении, от него тропинка уводила вниз, к пустынной асфальтовой дороге, а та вела к лесу. За минуту, что она простояла у крыльца, по шоссе не проехала ни одна машина. Но эта дорога куда-то же выводила, возможно, на большую трассу или к поселку, по ней наверняка можно добраться до Овера, хотя Алена не знала, где он теперь находится и сколько времени прошло с начала ее похищения. Она попыталась вспомнить. В погреб она попала не сразу, потому что сначала ее привезли в какой-то мотель и почти сутки похитители держали ее там, привязав к кровати и заткнув рот кляпом. Они по очереди ходили звонить, — видимо, Филиппу, но сначала его не было, а потом им не понравились его требования. Совещаясь друг с другом, они возмущались тем, что наниматель хотел взвалить на них грязную

работенку, за которую они вообще не хотят браться. И денег им за нее не надо. Они не говорили вслух, что за «работенка», но по тому, как избегали смотреть на пленницу, она поняла, что речь идет об убийстве. Однако вмешаться в их спор она не могла. Понемногу они заговорили об окончательной сумме, глазки разгорелись, и один из них побежал звонить, часа два торговались, пока не пришли к согласию.

В дешевом мотеле ее не кормили. Давали пить и водили в туалет, все остальное время Алена сидела привязанной на стуле. Ночью увезли. Ехали долго по проселочным ухабам, пока ранним утром не прибыли на брошенную ферму. Иней лежал на траве. Втащили в дом, сунули в погреб, не посмев убить. Она поняла это по вонючему поту, исходившему от них. Ее еще Грабов на сей счет просвещал: «Страх имеет свой запах, он самый мерзостный и тошнотворный!» Налетчики не умели убивать. Видимо, решили, что она сама издохнет. Или крысы сожрут. И даже развязали ей руки, вытащили кляп изо рта, чтобы придать всему естественный вид. Значит, вот еще один день и одна ночь. Три дня и три ночи. Без пищи. Но как ни странно, ни в мотеле, ни в погребе голода она не чувствовала, Он не мучил ее, — видимо, из-за всех страхов, что пришлось пережить. Лишь теперь, пройдя метров десять по тропинке к шоссе, мадам Лакомб неожиданно ощутила ватную слабость в ногах. Они сами собой подогнулись, и она упала.

Посидев на холодной земле, Алена с трудом поднялась, разогнулась, но в глазах замелькали серые мушки, голова закружилась, и она снова упала, на этот раз потеряв минут на пять сознание. Открыла глаза оттого, что ее кто-то обнюхивал. Она увидела собачьи глаза, но собака была сытая и даже не заурчала от недовольства.

Брезжил рассвет, ей надо поспешить, а она не

может подняться. Стоит ей присесть, как начинает кружиться голова и ее магнитом тянет к земле. От такой жуткой, беспомощной слабости Алена даже заплакала. Видимо, и тюрьма, и последние трое суток стрессов и голодания ее доконали.

Она оглянулась: дом возвышался на пригорке метрах в десяти от нее. Вот-вот эти стервятники проснутся, обнаружат ее исчезновение и бросятся в погоню.

А уж с рассветом они без труда обнаружат беглянку и засунут обратно в погреб, крысы же ей не простят смерти одной из них, и месть их будет страшна.

Алена вдруг подумала, что человеку вовсе не безразлично, как он умрет. Вот она бы не хотела быть съеденной крысами. Согласна на любую другую смерть, готова сама себе вены перерезать, броситься с камнем на шее в омут, но только не крысы. Надо объявить об этом стервятникам. Если уж им нужна ее гибель, то она сама выберет, как ей умереть. В мытищинскую больницу часто привозили девчонок, пытавшихся резать себе вены. Одну из таких сумасшедших они еле откачали, и она рассказывала, что когда вытекает кровь, то умирающий испытывает даже легкую эйфорию, кружится голова, и его точно уносит за облака. Вот она так и сделает. Прямо при них.