Здесь она ощутила себя невежественной провинциалкой, потому что поняла, что попала в совершенно иной, незнакомый ей мир. Мир, в котором она не чувствовала крепкой опоры под ногами. Мир, в котором она того и гляди могла оказаться в дураках.

— Вам нравится? — поинтересовался ее спутник, кивнув в сторону полотен на стенах.

— Непривычно, — осторожно ответила она.

Он с улыбкой посмотрел на нее и подался вперед, положив на стол локти.

— Но вам нравится?

Лида в задумчивости обвела взглядом картины.

— Вот эта мне нравится. — Она указала на безудержное буйство цвета, которое, в этом Лида не сомневалась, что-то символизировало, только она не могла понять, что именно. В этой картине ее привлекла энергия, заложенная в нее автором.

Председатель одобрительно кивнул.

— Это Кандинский. Копия. Одна из моих любимых.

— А вон та, в углу, мне совсем не нравится.

— Малевич. Чем же она вам не понравилась?

— Какая-то она угнетающая. Просто черное полотно. Из нее как будто высосали всю жизнь. Какой в этом смысл? Она… — Чем дольше она смотрела на картину, тем больше ей хотелось расплакаться. — На это неприятно смотреть. Я сама могу лучше.

— Вы рисуете?

— Нет.

— Пишете?

— Нет.

Лида почувствовала, что попала на зыбкую почву.

Он откинулся на спинку стула и внимательно посмотрел на нее.

— У вас есть художественный вкус. Мне это нравится.

Черт! Он начинает строить предположения. В искусстве она совершенно не разбиралась. Она кое-что читала, но желания писать самой у нее никогда не возникало. Разве что мать ее была пианисткой, так что, возможно…

— Я играю на фортепиано, — со скромным видом солгала она.

Он улыбнулся, скорее довольный собой, чем ею.

— Я знал, что не ошибусь. Все-таки вы имеете склонность к искусству.

Лида видела, каким внимательным взглядом он ее рассматривает. «О чем? — захотелось закричать ей. — О чем вы сейчас думаете?»

— Итак, — мягко произнес он, — давайте знакомиться. Меня зовут Дмитрий Малофеев. Живу в Москве, председатель разных комитетов и комиссий. Люблю скачки, не против азартных игр. А вы?

— Лидия Иванова.

Он галантно кивнул, блеснув идеально ровным пробором в густых огненно-рыжих волосах. Кожа на его лице и руках была совсем белой, с веснушками, но веснушки были бледными и в глаза не бросались.

— Приятно познакомиться, товарищ Иванова.

— Я из Владивостока.

— Вот как? Интересное место.

Во рту Лиды пересохло. От Москвы до Владивостока были тысячи километров, дальше за ним шло уже Японское море. Господи, сделай так, чтобы он ничего не знал об этом городе!

— Это объясняет ваш интерес к Китайской коммунистической партии. Ведь это совсем рядом с границей. Только я слышал, что коммунисты сосредоточены на юге страны, а не на севере.

— Они… расширяются все время.

— Это хорошо. Рад слышать. Так скажите мне, мой юный друг, как же вы попали в Москву?

— Я…

Тут за спиной Малофеева с бутылкой заказанного им вина в руках возник официант, высокий худой мужчина в черной рубашке и узких брюках, делавших его ноги похожими на спички. Секундная задержка позволила Лиде обдумать ответ. Когда темно-красная жидкость полилась в ее бокал, под доносящийся со всех сторон приглушенный, вежливый звон ножей и вилок о фарфор Лида сделала первый осторожный шаг. Встала на первый скользкий камень перехода через стремительную реку.

— Я много разного слышала о Москве, — сказала она. — Вот и решила сама все увидеть.

Она заметила, что в его глазах появился интерес, и опустила взгляд на белую салфетку у себя на коленях, делая вид, будто ей не хочется продолжать. Под столом она незаметно вытерла о нее вспотевшие руки.

— Что именно вы слышали? — Тон его сделался серьезным, он уже не улыбался.

— Что товарищ Сталин изменяет сердца и умы москвичей. Что он строит прекрасные новые дома, где все общее, даже одежда и дети. — Она подняла глаза и придала голосу нотку сожаления. — А вот во Владивостоке люда не готовы к переменам. Хоть коммунистическое правительство и строит там новые заводы, предлагает рабочие места, они все еще держатся за свои старые буржуазные привычки.

— В самом деле?

— Да. — Она вдруг заметила, что нервно крутит в пальцах нож. — А я хочу быть впереди. Там, где кипит жизнь. Хочу быть на передовой вместе с людьми, которые дают людям новое кино, новую музыку, вообще новые идеи.

Спасибо, дорогой Алексей, за то, что ты заставил меня прочесть столько книг и периодики, чтобы я знала, чем живет новая, современная Россия. «Ко всему нужно быть готовым», — говорил ты.

— Видите, я же говорил, что у вас есть склонность к искусству. — Он поднял песочную бровь. — Однако вы на удивление хорошо осведомлены для человека из такой глухомани, как Владивосток.

— Я много читаю.

— Это заметно. Но расскажите, что бы вы хотели увидеть?

— Очень бы хотелось посмотреть фильмы Эйзенштейна «Октябрь» например. Это так здорово, что он снимает у себя обычных людей, а не настоящих актеров. Ведь все выглядит так искренне, по-настоящему: жизнь молодых пролетариев, как они сплачиваются против капиталистов. — Она почувствовала, что голос ее начинает дрожать от возбуждения.

Председатель кивнул.

— Да, я признаю, в деле образования кино — главное оружие. С его помощью проще всего вкладывать в умы людей социалистические идеи. — Он немного помолчал, потягивая себя за длинную мочку уха. — Что еще?

Сначала ей ничего не пришло в голову. Мысль о том, что этот человек — единственная дорога, ведущая к Чан Аньло, не давала ей сосредоточиться. Соберись! Не упусти его!

— Что еще? — повторил он.

Она задумалась.

— Еще бы увидеть работы Татлина и сходить в Колонный зал Дома Союзов послушать музыку Шостаковича. Вы знаете, что он в свою Вторую симфонию даже включил звук заводского гудка? — Мать Лиды ненавидела это произведение, называла его вульгарным.

— Нет, я не знал этого.

— И еще, — она заговорщицки понизила голос, — говорят, что под самой Москвой собираются построить целую железнодорожную систему.

Председатель какое-то время молча взирал на нее. Неужели она перестаралась? Неужели ей теперь предстоит нырнуть с головой в кипящую реку?

— Работа, — наконец произнес он. — Вы совсем не говорите о работе.

— Ах, ну конечно же, я хочу работать.

— Кем?

Кем? Кого выбрать? Учителем? Библиотекарем? Или, эх, была-не была, пианисткой?