– Игорь Глейман, – ответил я, внимательно разглядывая особиста. И не поймешь – повезло мне, что контрразведкой при госпитале занимается такой кадр, или наоборот.

– Глейман… ага… – буркнул себе под нос особист, и начал ковыряться в полевой сумке. Делал он это как-то нарочито неловко, доставая из планшета разнообразные предметы вроде карандашей и блокнотов и роняя все это добро на пол. Ронял, поднимал, запихивал назад в сумку, в общем, вел себя странновато. Наконец он извлек из недр комсомольский билет, раскрыл его и принялся молча изучать, периодически бросая на меня оценивающие взгляды и грозно, как ему казалось, хмуря бровки. Из чего я заключил – билет мой, и особист сверяет фотографию с оригиналом. Только делает это чересчур долго. Игра в переглядки продолжалась минуты три. Я терпеливо ждал.

В конце концов политруку это надоело, и он продолжил диалог.

– Назовите свое полное имя и дату рождения!

– Игорь Петрович Глейман. Пятнадцатое ноября тысяча девятьсот двадцать четвертого года. Место рождения – столица нашей Родины город Москва, роддом номер три имени Надежды Константиновны Крупской. Мать – Надежда Васильевна Глейман, в девичестве Петрова. Отец – Петр Дмитриевич Глейман, кадровый командир Рабоче-крестьянской Красной Армии, подполковник. Вы, Александр Дмитриевич, долго еще будете дурака валять? – не выдержал я.

– Что… что вы сказали? – оторопел юноша.

– Я спросил: долго ли вы еще намерены преступно тратить время, которого и без того осталось крайне мало, на малопродуктивные разговоры? – чувствую, что начинаю заводиться, и знаю, что это может выйти боком, но ничего с собой поделать не могу. – Вот прямо сейчас, в лесу, в пятидесяти километрах от города, погибают от ран несколько десятков детей старшего комсостава. И если вы продолжите свою игру в шпионов, то их смерть будет на вашей совести!

– А-а-а… – выдавил из себя «грозный контрразведчик».

С пареньком явно так никто не разговаривал, и он никак не мог перестроиться на новый лад. Буксовал на месте, хлопая глазами и раскрывая рот. Пришлось наносить добивающий удар…

– Ну, раз вы, Александр Дмитриевич, не в состоянии понять сказанных вам слов, то, пожалуйста, вызовите кого-нибудь постарше вас. И званием и… возрастом!

Все – этого удара юноша не перенес. Захлопнув рот, он вскочил с табуретки и торопливо, выронив по пути планшет, бросился вон из палаты.

Не слишком ли я круто взял? Вот сейчас он вернется с парочкой волкодавов… Или, учитывая мое «цветущее» физическое состояние, распорядится выставить у дверей пост.

Однако вернулся Курицын один. И довольно быстро – не прошло и пятнадцати минут.

– Простите, Игорь… э-э-э… Петрович, мне нужно было позвонить! – сказал особист. – Не скрою – насчет вас. В общем, вашу личность подтвердили… Пожалуйста, расскажите, что случилось с эшелоном, на котором вас эвакуировали?

Ого! Ему и про эшелон уже доложили! Хорошо работают, черти!

Я вкратце, без подробностей, изложил произошедшее с нами за три дня. На всякий случай опустил знакомство с Павленко и группой осназа. И про мою личную войну тоже докладывать не стал. Получилось совсем коротко: ехали в поезде, его разбомбили, потом приехали немцы и всех убили, спастись удалось только небольшой группе.

Курицын кивал, что-то записывал в блокнот, а когда я закончил говорить, начал задавать уточняющие вопросы. Типа: сколько вагонов было в эшелоне, скольким удалось уцелеть первоначально, сколько осталось после атаки танкистов, сколько было танков, сколько броневиков…

Мне в своей жизни довелось много раз общаться с «молчи-молчи»… И по делу, и так… в неформальной обстановке, за «рюмкой чая». Потому я знал – этакая нарочитая дотошность у них не от общей вредности, а исключительно по службе. Один знакомый «контрик» на работе изображал грубого солдафона, через слово употребляя идиомы из «русского командного», а в жизни оказался весьма тонким, душевным человеком, любителем джазовой музыки и знатоком любовной лирики Мицкевича.

Помня это, я отвечал на каверзные вопросы особиста без внутренней злости – что поделать, товарищ на службе. В целом особист не стал затягивать беседу (или допрос?), видимо, все для себя решив уже после телефонного звонка «кому-то». Узнав примерные координаты местоположения детей и их количество, Курицын поблагодарил за помощь, пожелал скорейшего выздоровления и, пообещав, что примет все меры, ускакал в неизвестном направлении.

А в палату робко вошла давешняя медсестра.

– Игорек, так я утку-то заберу? – спросила женщина.

Только сейчас я понял – что же так беспокоило меня все это время. Блин, так я разговаривал с контрразведчиком, лежа с горшком между ног! Меня разобрал такой смех, что Ольга Гавриловна, вытащив из-под меня «утку» (пустую!), испуганно перекрестилась.

– Может, тебе чего… успокоительного?

– Нет, спасибо, не надо… – отсмеявшись, ответил я. – Ты мне вот что скажи, Гавриловна: почему я в отдельной палате лежу? И почему ты, невзирая на неопределенный прогноз врача, начала меня нашатырем травить?

– Ох, милок… – вздохнула медсестра. – Экий ты… сообразительный… В отдельную палату тебя по личному распоряжению начштаба дивизии положили, а нашатырь я тебе подсунула из-за того, что ты песни петь начал. Решила, что ты в себя приходишь, вот и помогла…

– Песни? Что за песни? – испугался я. Мало ли чего я в бессознанке выдам – у меня репертуар очень богатый: от Верки Сердючки до Джо Дассена…

– Не разобрала… Что-то про артиллеристов… – покачала головой Ольга Гавриловна.

Уф! Повезло, можно сказать…

– Так тебе покушать нести?

– Неси, Гавриловна, неси, родная!

Медсестра принесла тарелку жидкого супчика и, невзирая на мои уверения, что руки уже действуют, стала кормить меня с ложечки, ласково приговаривая чуть ли не «за маму, за папу». Затем переключилась на обзор госпитальных новостей – принялась рассказывать, кто в какой палате лежит, да какой прогноз дает им всем и каждому в отдельности «строгий, но справедливый» главврач Пал Михалыч. Чтобы пустить поток ее красноречия в другое русло, я спросил про обстановку на фронте. Она оказалась неутешительной – немчура поганая давила везде, как асфальтовый каток, но были и локальные успехи РККА.

– Дубно-то назад отбили, милок! Да-да! Сегодня утром и отбили! С юго-запада восьмой мехкорпус, а с севера наш, девятнадцатый! Говорят, что танков немецких там стояло – и не сосчитать. На ремонте, стало быть, стояли, а тут наши – раз, и захватили! – с видимым удовольствием поведала Гавриловна, словно сама принимала личное участие в лихой атаке.

Это что же получается? Дубно ведь в глубоком немецком тылу… был. Я уже примерно держал в голове всю местную географию, не то что в первый день, и сообразил – далеко прорвавшаяся одиннадцатая танковая дивизия оказалась в окружении. Клещи мехкорпусов сомкнулись точно за ее спиной. А то, что в отбитом городе захватили кучу небоеспособных танков, говорит о том, что удар пришелся аккурат по ее тыловым подразделениям, в частности по ремонтникам.