дела, ничего дурного в том не было. Работа, сугубо как источник дохода, требовала прекрасного знания специальности, полной отдачи сил. Мастерски выполненная работа сама по себе становилась вкладом в развитие общества, если даже исполнителем ее руководили исключительно корыстные интересы. Построить добротное здание, заработать деньги, вложить эти деньги в процветание семьи — таков был логический ход устремлений Ритманиса, и это отвечало интересам общества, количественно и качественно, а потому Ритманис как знаток своего дела и как личность, несмотря ни на что, оценивался со знаком плюс.

Пустое философствование, с досадой подумал Струга. Пусть этим занимаются те, кому положено заниматься подобными вещами. Философствованием. С меня довольно. Баста. Ритманис чересчур щепетилен, правилен, запрограммирован, чтобы стать соучастником преступления.

Из разговора с Ритманисом Струга не узнал ничего нового о Берзе. Ритманис твердо уверовал в то, что Берз на том свете. Свято он уверовал и в то, что о покойниках следует говорить хорошее, только хорошее, все самое лучшее. Что-то в этом духе он и продекламировал о Берзе.

Ритманис по натуре был добр и отзывчив, но однажды, еще в пору его юности, злые люди воспользовались этой добротой и отзывчивостью, а потому Ритманис выработал в себе жесткую и строгую манеру держаться, манеру, лишенную всяких чувств и сантиментов по отношению к подчиненным. Ритманис был полностью согласен с общеизвестной пословицей: «Дай черту палец, он и руку отхватит». Вежливость была этим пальцем, и Ритманис не желал протягивать его сослуживцам. Отношения между ним и Берзом в самом деле состояли из нескончаемых трений и подспудной борьбы, но Ритманис умышленно фрондировал, чтобы никто не подумал, будто он заискивает перед начальником. В то же время Струге, человеку постороннему, он готов был с избытком выказать сердечность, добродушие, услужливость и отзывчивость. Но поскольку о душевном его разладе никто, кроме него, не знал, у других о Ритманисе сложилось превратное впечатление.

Неделю спустя после исчезновения Берза Эдите встретилась со Стругой в сквере неподалеку от памятника Блауману. Был обеденный перерыв.

Теплый осенний день. С деревьев бесшумно слетали желтые листья. К подошве черного ботинка Струги пристал кленовый лист. Был виден лишь его зубчатый краешек с сетью прожилок.

Эдите Берз и Струга сидели на длинной, пустой скамье. Эдите смотрела на зубчатый краешек кленового листа, и в душе у нее теплилась столь же крохотная надежда.

Эдите не запомнила разговора слово в слово. Струга был с виду печален. Успокаивал Эдите, убеждал не отчаиваться, говорил, что милиция делает все возможное, что розыск продолжается, что рано или поздно это даст свои результаты, впрочем, Струга не слишком ее обнадеживал — возможен и худший исход.

Худший? На зеленой скамейке белел птичий помет. Подумать только! Эдмунд невесть где, а птичий помет рядом, на скамейке. Это как-то не укладывалось в голове. Уму непостижимо.

— Во всяком случае мы вас будем держать в курсе дела.

Эдите в тот день проработала допоздна, сверх положенного. Вернулась домой, когда стемнело. У парадного их дома стояло такси. Эдите прошла мимо. Хлопнула дверца. Такси отъехало. Пахнуло бензином. Эдите почувствовала на себе чей-то взгляд. Обернулась.

Ирбе, ее молчаливый поклонник.

Ирбе, график и художник, в былые времена к тому же и отличный горнолыжник. Теперь-то несколько опустился, не то что раньше. Он был идеалистом, влюбился единственный раз, и любовь чуть не доконала его. Безответная эта страсть. Он влюбился в Эдите задолго до того, как она повстречалась с Берзом и стала его женой. Но и после Ирбе не переставал на что-то надеяться. Однако Эдите была равнодушна к Ирбе, равнодушна как к мужчине. А во всем остальном он вызывал в ней симпатии.

Симпатии Ирбе вызывал главным образом своим тихим, робким, ненавязчивым обожанием. Ежегодно в день ее именин рано утром, перед тем как Эдите уходила на службу, к дому подъезжало такси.

Ирбе оставался в машине. Он сам никогда не решался подняться с цветами. Боялся оскорбить или как-то иначе задеть Эдмунда.

С Эдмундом он был лишь отдаленно знаком. А для Эдмунда этакий Ирбе что был, что не был. Эдмунда ничуть не смущали его тихие обожания. И все-таки цветы наверх приносил шофер такси. Так хотел Ирбе.

Сам он редко показывался Эдите на глаза. До нее стороной доходили слухи о его холостяцком житье-бытье, о чрезмерном в последнее время пристрастии к спиртному.

Ирбе был строен, хорошо сложен, разве что немного легковат для горнолыжника, но с юных лет он бредил крутизною склонов. Даже и теперь, давно уйдя из большого спорта, Ирбе сохранил свою филигранную технику, точнее — отблеск ее, и лишь иногда в воскресные дни на склонах Сигулды блистал былым мастерством.

В черные дни семейной жизни Эдите с грустью вспоминала Ирбе. Нередко ей начинало казаться, что на самом деле Ирбе ей далеко не так уж безразличен. Будь у него побольше упорства, кто знает, как бы сложились их отношения.

— Ах, этот твой рохля-пьянчужка! — как-то презрительно отозвался о нем Эдмунд.

Но Эдите, сама того не сознавая, жалела рохлю и пьянчужку. Как во всякой женщине, в ней таилось желание спасать заблудших и пропащих, а Ирбе можно было спасти. Но всякий раз, когда предоставлялась такая возможность, Эдите расхолаживали его нерешительность и какая-то собачья пришибленность во взгляде.

А в остальном Ирбе был человек изысканный. Одевался со вкусом, некрикливо. Ходил слегка ссутулившись и прихрамывая — походкой бывшего горнолыжника с не единожды переломанными ногами.

Женщинам он нравился. В последние годы у него было несколько связей, причем все непродолжительны — не более полутора лет. Эдите знала об этих связях, она сожалела, что Ирбе разменивает себя, сходясь с легкомысленными женщинами. О том, что легкомысленные женщины разменивают себя с рохлей Ирбе, об этом Эдите как-то не задумывалась, а если и задумывалась, то гнала прочь подобные мысли.

Теперь Ирбе стоял на сером тротуаре перед домом. На нем было серое пальто. Сгущались сумерки. Силуэт Ирбе расплывался в сумерках. Ревел проезжавший мимо грузовик. Лязгали буфера прицепа. На проезжей части клубилась пыль.

— Эдите, — сказал Ирбе, — я уже неделю как не пью.

Эдите молчала.

Продолговатое лицо Ирбе с тонкими чертами казалось серым. Волосы будто пылью припорошены.

— С того самого дня… — Ирбе подошел поближе, — Можешь мне верить. Я совсем брошу пить.

Ирбе был сентиментален. И это в свое время не понравилось Эдите. Сентиментальные сумерки, сентиментальная серость, сентиментальный голос, сентиментальные робкие пальцы затронули какую-то душевную струну, и слезы сами собой покатились по щекам Эдите.

Она плакала, а сентиментальный Ирбе переминался