– Несладко, горько нам пришлось. И мы от страха стреляли в воздух, бросали оружие. После гибели лейтенанта командование отрядом принял на себя сержант и говорил нам, любому придурку, который примется палить по облакам, я самолично в жопу выстрелю.

– Ну давай, пойдем. Нет, сперва руки вымой.

– Когда убегаешь, всегда кажется, что пуля войдет тебе в задний проход. И назад ты оглядываешься так, будто все они летят именно туда. А ты пытаешься от них уклониться.

– Молодец. Вот так. А теперь рогалики!

– Когда убегаешь, то лишаешься рассудка, потому что уже не нужно притворяться, что тебе не страшно. Ты в панике. В ужасе. Мчишься как угорелый. И сам себя не узнаешь.

– Тебе кофе можно?

– И думаешь, что, если пуля раздробит тебе почки, это должно быть ужасно больно. Или вопьется тебе в позвоночник. Или в затылок. И нахлобучиваешь каску так, чтобы она защищала тебе затылок. А толку ни хрена.

– Вот видишь? Теперь ты сможешь рассказывать свои военные байки приятелям. Правда?

– А мы где?

– Кофе с молоком без кофеина. И десять рогаликов.

– Мы где?

– Папа, да погоди же, не приставай! Постойте… Что это значит – рогалики кончились? И что мне, спрашивается, теперь делать?

– Но то, что я не могу забыть, еще страшнее. Сержант Май был человек смелый. Это точно. Но грубый ужасно.

– Булочки? Ой, не знаю… Папа, ты булочку хочешь?

– Только сейчас я думаю, он справедливый был человек, хотя и грубый. Но вечно на нас орал, и воплями нас гнал вперед. Там же мы все почти были пацаны перепуганные. Господи, сколько боли.

– Поймите, мы именно за рогаликами сюда пришли. Папа их очень любит, и…

– Но в тот день он слишком далеко зашел. Он мне сказал, Тена, брось своего товарища в воду и спасайся.

– Не брошу! Он ранен!

– Это приказ! Ты что, не видишь, что он покойник?

Последние слова утонули в пронзительном визге снаряда, который приближался к нам, раздумывая, кого бы разнести на куски, чтобы от него и памяти не осталось. Он взорвался почти возле лодок. А я не отпускал Хасинто.

– Брось его в воду и удирай! А не то я сам тебя пристрелю!

И я сдрейфил, сдрейфил и швырнул Хасинто в воду, как рыбак выбрасывает пойманного карпа. Да, там, где Мора-де-Эбро. И заорал, сержант, вы сукин сын, мы бросили Хасинто одного, а сержант придвинулся ко мне впритык и завопил, беги, паскуда, что есть мочи. И я бежал и плакал, и от слез не видел, куда бегу, и отставал, и мне казалось, что настала ночь, ведь взрывов было столько, что вся земля превратилась в могилу с отчетливым запахом смерти. Я как сейчас помню.

– Булочка, конечно, а что же еще?

– А мы, отряд, вернее, то, что осталось от отряда, ступали по телам тех, кто уже, наверно, умер, и вдруг оказалось, что вовсе мы не на другом берегу, а, сука, посреди реки, потому что высадились мы на острове, вот западло, вот непруха, вот… Я же тебе говорю, никто там не знал, что делает. И когда сержант Май увидел, что произошло, он крикнул, живо в воду.

– Я никуда не пойду, сержант.

– Пошел ты в жопу. Плыви!!!

– Не буду.

– Тогда пущу тебе пулю в лоб, а потом под трибунал отдам. Выбирай!

– Стреляйте. Я больше не могу.

Тогда он наставил на меня пистолет, который все это время держал в руках, и сказал, прыгай в воду, а то застрелю.

Я побрел к берегу и снова окунулся в реку Эбро, а взрывы гремели, словно праздничный салют, и так гулко отдавались в ушах, что я заорал и начал стрелять вверх, словно пытался ранить ангела на небе, и сержант подтолкнул меня сзади, и я обернулся и выстрелил уже не в ангела, а в сержанта Мая, и поплыл, и только в зарослях тростника у правого берега[79] оглянулся и увидел, что сержант выронил пистолет, упал на колени и навсегда перестал орать на солдат. Я так никогда и не узнал, я ли его прикончил или франкисты. И это меня убивает.

– Даже не знаю, что тебе и сказать, мне кажется, эти булочки тоже очень вкусные.

– Не знаю, видел ли кто, как я в него стрелял.

– Да-да… Вот именно, заверните мне штучек двенадцать. Папа обожает сладкое.

– Я и сам не разберу, в одних ли ангелов я целился или и в сержанта тоже.

– Вы их сами печете?

– Нет. Нам их завозят. Из деревенской пекарни. Что он бормочет, не разберу?

– Так, ничего. Он немного того… Бедняга.

– Не знаю, я ли его убил, ведь выжить в этом пекле, стоя в полный рост, можно было только чудом.

– Ну что ж, шикуем: еще шесть штучек детям. И передайте поставщикам из пекарни, что мы им очень благодарны. Да, будьте добры, в другой пакетик.

– А многие утонули, потому что приток реки был узкий, но глубокий, сука, и нас уносило течением, полуживых от усталости и страха…

– Давай, папа, пошевеливайся, а то никуда не успеем. Всего вам доброго.

– Мне кажется, что застрелил его все-таки я. Но до сегодняшнего дня никто на меня не подал в суд. А теперь они умерли. Без сомнения, все уже мертвы. Правда?

– Как бы нам не попасть еще и под дождь…

– Но каждую ночь я боюсь, что вернется сержант Май и скажет мне, что так оно и было, что это я его убил, и когда он лежал уже мертвый, в него вонзился осколок от снаряда, а раненые ангелы медленно падали с неба, не жалуясь, истекая белесой кровью с ароматом глицинии.

– Ну давай же, папа, садись… Через полчасика будем на месте.

– Я каждую ночь его жду. Я знаю, он скоро придет. И скажет, ты меня убил, ты командира убил, подлец. Поэтому вас и осталось в живых только трое из тридцати ребят, паскуда. А ты вдобавок подстрелил пять ангелов небесных, которые на коленях меня умоляли, чтобы я загнал тебе пулю в задний проход, ангелочки…

– Нет-нет, не беспокойся, не надо! Я сам пристегну тебе ремень.

– И больно же будет, когда схлопочешь пулю в задницу… Почти так же мучительно, как вспоминать о том, как прожил жизнь. Да и не жизнь это вовсе.

* * *

– Пациент должен был поступить на прошлой неделе.

– Я знаю, но у меня возникли трудности, и…

– Дирекция прислала мне уведомление, что вам придется внести плату за пропущенную неделю.

– Но как же… Ведь