После нескольких шифрованных фраз он отложил перо и задумался. Не о том, что писать дальше, но о недавних счастливых минутах любви. Теперь в эти радостные картины вторглись образы невинных детских лиц с медальона, а также рассудочные мысли о том, как непростительно он расслабился, позволив чувствам взять верх над здравым рассудком, в результате чего может подвергнуть опасности Пен, как уже было с Эстеллой.

Снова он взял в руки перо: нужно дописать сообщение. Работа, какая она ни есть, способна оторвать от малоприятных мыслей.

Закончив послание, испещрив обе стороны тонкого бумажного листа буквами и цифрами, он тщательно свернул его и вложил в крошечный бронзовый цилиндр. После чего встал, распрямился и подошел к клетке со спящим голубем. Вынув птицу из клетки, привязал цилиндр к кольцу на птичьей лапке и понес голубя к окну, за которым уже начинался рассвет. Приоткрыв ставни, выпустил птицу и некоторое время следил за ее красивым полетом. К вечеру она будет в Лондоне.

Не раздеваясь, он прилег на постель, подложив руки под голову, закрыл глаза. До утра оставалось совсем недолго. И потом — последний бросок в Хай‑Уиком.

Таким крепким сном Пен не спала уже давно. Во сне она, по давней привычке, свернулась калачиком, и ей приснилось, что ее любимый рыжий кот Мускат лежит рядом под одеялом и согревает ей живот, против чего она не возражала. Но Филиппу не нравилось это, и в его присутствии кот ложился у них в ногах.

Проснувшись, Пен не сразу поняла, где находится, почему с ней нет Филиппа, которого она только что видела с такой пронзительной ясностью. Она села в постели и, придя в себя, с горечью подумала, уж не чувство ли вины перед ним разбудило ее столь внезапно. Неужели, полюбив Оуэна, она предала Филиппа? Неужели она может так про себя сказать? Отзвук этого вопроса ныл в ней, как больной зуб.

Но разве Филипп, тот Филипп, которого она хорошо знала и любила, мог желать, чтобы всю оставшуюся жизнь она провела в трауре и печали? Нет. И после того, как она узнает правду о своем ребенке, она сможет… будет иметь право начать новую жизнь — полную света и радости. А воспоминания… Что ж, они сохранятся в ней, но станут спокойными, не будут уязвлять и ранить.

Сейчас от них никуда не деться: она не может не думать о муже, о его внезапной смерти — был вполне здоров, весел, крепок, как никогда раньше, и вдруг…

Стук в дверь прервал ее мысли, в комнату вошел Оуэн. В руках у него было что‑то похожее на скомканную одежду.

Пен сонно улыбнулась ему.

— Уже успела соскучиться, — сказала она. — Закончили ваши темные дела?

— Даже поспал несколько часов. Не ожидал, что вы проснетесь так рано.

Он положил принесенный узел на шкафчик в изножье кровати, открыл оконные ставни. В комнату хлынул яркий солнечный свет. Потом подошел к постели, наклонился над Пен, прикоснулся к ее щеке.

— Никаких сожалений?

— Нет, — ответила она с некоторым вызовом. — Ни сожалений, ни чувства вины.

Как откровенна, как честна! И была совершенно права, когда с возмущением говорила, что соглашение, которое он навязал ей, было с его стороны бесчестным поступком.

Пен встала с кровати, обняла Оуэна, прижалась к нему. Как давно не ощущала она биение его сердца, тепло тела! Ей хотелось только этого, больше ничего, он понял ее и, обняв, поцеловал в голову.

Оторвавшись от него, она вгляделась в его лицо и сказала:

— У вас встревоженный вид.

— Вы правы… — И после некоторого колебания добавил:

— Я весьма редко подвергаю сомнению и пересмотру решения, которые принимаю. Но вы, дорогая, заставили меня это сделать.

— Это комплимент? Любезные слова с вашей стороны? Он потряс головой.

— Не знаю, Пен. Клянусь, не знаю.

— Но для вас это к лучшему? — озабоченно спросила она.

Он отошел от ее постели, зашагал по комнате.

— Этого я тоже не знаю. Возможно, к лучшему… для состояния души, но подлинного покоя, увы, не приносит.

Он наклонился к камину, где пламя почти потухло, подбросил топливо. Пен завернулась в халат и, ежась от холода, смотрела в спину Оуэна, думая о последних его словах: что он имел в виду, говоря об отсутствии подлинного покоя? Что‑то удерживало ее от того, чтобы настаивать на объяснении. Вероятно, мысль, что для нее лучше чего‑то не знать.

Ее взгляд упал на узел, лежащий на шкафчике, и она спросила, что он принес.

Распрямившись и повернувшись от камина, он сказал не то серьезно, не то с легкой иронией:

— Сегодня ночью мне внезапно пришла в голову гениальная мысль, которой я хочу поделиться с вами.

— Что ж, делитесь, — ответила она с напряженной улыбкой.

— Догадываюсь, дорогая, — начал он, — что вы присоединились ко мне вчера утром не для того, чтобы сидеть здесь, в гостинице, пока я буду проводить расспросы в Хай‑Уикоме. Не так ли?

— Конечно, так. Разве я не сказала об этом совершенно прямо?

— Сказали. — Он подошел, положил руки ей на плечи. — Однако не думаете ли вы, что в вашем присутствии люди могут не рассказать всего, особенно если это связано с чем‑то очень… очень скверным, предосудительным? Вы должны это понимать, Пен.

— Но не могу же я торчать здесь и заниматься вышиванием, когда, быть может, решается моя дальнейшая судьба!

— Судьба? — переспросил он.

— А вы как думаете? — с ожесточением произнесла она. — Возможно, не сегодня завтра я смогу узнать, кто я — мать, потерявшая сына… или обретшая его.

Голос у нее задрожал.

— Я ожидал подобной реакции, — негромко проговорил он, отпуская ее плечи и протягивая руку к узлу на шкафчике, — и потому подумал, что вы с Седриком примерно одного роста.

— О чем вы говорите? Какое это имеет отношение…

— Самое прямое, Пен. — Он начал разворачивать сложенную в узел одежду. — Ответьте: вы сумеете сыграть роль слуги? Необходимую одежду, как видите, Седрик вам ссудил.

С разгоревшимися глазами Пен почти вырвала из рук Оуэна один за другим три предмета: камзол, рубашку, рейтузы.

— Какая прекрасная мысль пришла вам в голову! — оживленно воскликнула она. — Разумеется, я смогу быть в роли вашего пажа! Только бы подошла одежда. И стану повсюду сопровождать вас. Это же замечательно!.. Но как быть с волосами? — спросила она с беспокойством.

Оуэн обеими руками приподнял с плеч ее густые волнистые волосы, слегка обвил ими свои ладони.

— Если заплести и свернуть в кольца, — с видом знатока произнес он, — их вполне можно упрятать под шапку. А уж если надвинете ее поглубже на глаза и будете вести себя скромно, никому в голову не придет, что перед ним не слуга, а леди.

Пен одобрительно‑лукаво посмотрела на него.