— Рад за вас, — заметил я. — Я горжусь вашим народом. Купцы более развитые, чем крестьяне. Это факт.

Нана никак не отреагировала на мой комментарий, пристально глядя на месторождения нефти, простиравшиеся от края эспланады до чернильной линии горизонта. Она вглядывалась в холлы Нью-Йоркского университета, испещренные лиловыми пятнами, и я, заслонив голубые глаза от сверкающего солнца своей ручищей, вместе с нею вглядывался в аудитории, и кафетерии, и концерты современного африканского танца, и поэтические диспуты, в суету Бродвея и Лафайетт-стрит и в чугунный треугольник Астор-Плейс.

— А теперь, мистер Вайнберг, — сказала Нана, — я отведу вас на традиционный ланч сево — это входит в вашу экскурсию. У вас есть какие-то ограничения по части меню?

— Вы что, надо мной смеетесь? — ответил я, указывая на свой живот.

Мы пошли по эспланаде мимо скрипучего вагона, вывезенного из Турции. Он был украшен не поддающейся расшифровке надписью по-турецки, под картинкой, на которой была изображена молодая коричневая женщина, преследуемая серым волком, размахивавшим ножом и вилкой. Только подумайте, как многого мы не понимаем в этом мире. Мы проходим мимо, пожав плечами. Но если бы на эспланаде появился турок и объяснил мне, что смешного в этой карикатуре и почему она красуется на вагончике для детей, и почему же эти вагончики завезли сюда, в Абсурдистан, а не в какой-нибудь пыльный провинциальный парк аттракционов в Турции, — вы только подумайте, насколько больше я бы знал об этом турке и о его нации и насколько менее склонен был бы отвергать их вместе с их кебабами и любовью к Ататюрку. Возможно, «Мишиным детям» было бы полезно провести лето на турецком курорте у Черного моря, загорая на солнце и знакомясь со своими смуглыми мусульманскими братьями. Я сделал мысленную заметку, что нужно позвонить Светлане в Петербург и дать ей указания, чтобы она организовала такую поездку.

Задумчивые и унылые после урока истории, мы с Наной шли вдоль мола, тянувшегося между двумя накренившимися нефтяными вышками. Мы направлялись к гигантской розовой раковине, которая когда-то использовалась как амфитеатр, а теперь была превращена в более прибыльное заведение — ресторан у моря под названием «Дама с собачкой». Несмотря на обеденное время, мы были единственными посетителями. Официанты — в основном мужчины средних лет в прозрачных белых рубашках — спали вокруг круглого стола, уронив головы на руки. Они устало взглянули на нас, недовольные, что их побеспокоили. Мы заказали салат из помидоров с оливковым маслом. Мне давно не приходилось видеть такие ярко-красные помидоры. Отвернувшись от Наны, я стал раскачиваться, как мои заклятые враги хасиды.

— М-м-м, — произнесла Нана с набитым ртом. — Свежие, очень свежие.

Она налила себе турецкого пива, и я последовал ее примеру, — правда, в моем случае это был стаканчик «Блэк Лейбл». Старая официантка в грязной мини-юбке и переливающихся колготках приблизилась к нашему столику, неся в каждой руке блюдо с восемью кебабами из осетрины идеальной прямоугольной формы. Я взглянул на Нану, но она меня не замечала, поглощенная своим первым кебабом, в который воткнула вилку.

Мой разум ослабел, а токсичный горб завибрировал, — правда, он не решил, какого вида яд выпустить: либо холодную меланхолию, либо уличный аромат Бронкса. Края кебабов из осетрины были угольно-черные, но изнутри они были рассыпчатые и нежные. «Мать, мать, мать», — шептал я одобрительно. Рыбный сок скапливался у меня на подбородке и падал маслянистыми желтыми каплями на тарелку, скатерть, на мои штаны, на кафельный пол «Дамы с собачкой», на едва дышавшее Каспийское море, на выжженные пустыни этой страны — и на колени моей любимой Наны, которая сидела напротив меня и молча ела.

Принесли еще рыбу. Я съел все. Я чувствовал у себя на плече руку своего отца. Мы вдвоем. Снова вместе. Папа пьяный. Я робкий, но любопытный. Мы будем так сидеть всю ночь, не обращая внимания на мамины угрозы. Кто же станет думать о том, что завтра утром надо вставать и идти в школу, когда можно спустить брюки и помочиться на соседскую антисемитскую собаку? Я чувствовал, как дыхание папы, благоухавшее водкой, проникает мне в рот, нос, уши, как мое рыхлое тело прижимается к его колючему телу, и мы оба потные из-за африканской жары в ленинградской квартире зимой. И еще было ощущение какого-то атавистического волнения, стыда и возбуждения.

Я заказал лепешки, чтобы подобрать сок от кебабов у себя на тарелке. Пиво и «Черный Лейбл» закончились. Взамен подали свежую канталупу. Она была такая же ярко-оранжевая, как рыбные кебабы, только не соленая, как они, а сладкая. Я почувствовал, как канталупа охлаждает мои воспламененные десны, и вдохнул ее аромат, от которого горло мое покрылось оранжевой пеной; затем канталупа отправилась в центр моего тела, растворилась и навеки исчезла — как и все, что я когда-либо ел.

Я взглянул на Нану. Она дрожала от наслаждения. Ее большие, растрескавшиеся губы домашней девочки были алыми, они были испачканы всеми соками нашей трапезы. Она была более живой, чем все вокруг нее, и ее живость делала реальным, красивым и настоящим все, что виднелось за ней в окне: и старые нефтяные вышки, и осьминога Сево, и грязную эспланаду, и турецкие вагончики.

— Открыли новый ресторан, где подают морепродукты, — сказала она.

— На Десятой авеню, — подхватил я.

— Недалеко от…

— …того нового отеля с бутиками…

— …который собираются построить.

— …Тот, с иллюминаторами…

— …рядом с бельгийским посольством.

— Единственное, чего не найти…

— …в Нью-Йорке?

— Верно…

— …это хорошую паэлью.

— Для этого нужна очень большая сковорода…

— …с длинной ручкой.

— Есть одно местечко на Кросби…

— …где хороший херес…

— …и где подают оливки.

— Я назначал там свидания…

— …там?

— Все там назначают.

— Даже вы?

— Я?

— Я хочу.

— Я хочу прямо сейчас.

— Я бы хотела, чтобы я…

— Я тоже.

Я положил локти на испачканную рыбой скатерть, опустил голову на руки и предался печали. Я почувствовал, как рука Наны гладит мои мягкие кудрявые волосы, медленно и методично. Она не обращала внимания на хихикающих официантов и была спокойна, а глаза у нее были сухими — профессиональный гид, утешающий своего туриста после того, как у него украли бумажник и паспорт.

— Извините, — сказал я.

— Не за что извиняться, — ответила она.

— Я напился, — сказал я, но это было лишь отчасти правдой.

Она оплатила счет, и мы медленно, неровной походкой, наконец-то рука в руке, побрели по пирсу к экспланаде, где было полно народа. Я увидел плакат ГКВПД — картинку коммунистической эпохи. На ней были изображены трое мужчин средних лет под лозунгом на местном наречии с восклицательным знаком в конце. У всех троих были нависшие серые веки, поэтому они напомнили мне черепах, прогуливающихся у моря во время отлива. У одного из них был вид утомленного интеллектуала. Он и еще один мужчина отличались плохо сделанными серебряными зубами, а у третьего был пухлый женский ротик и дерзкий взгляд юноши. Хрипевший под плакатом громкоговоритель выдавал музыку техно пятилетней давности, которая время от времени прерывалась гневными тирадами на сево.