Готовность «бросить Тюрина» исчезла, как только за поворотом скрылся последний вагон московского поезда. И не потому, что Ладова дорожила отношениями с Ильей, а потому что их, по ее мнению, просто не было. Беременная Бектимирова считала иначе, называла Илью подлецом, Василису – дурой и сиреной вещала, что спать с мужчиной без любви безнравственно, а из любопытства безнравственно вдвойне.

– Лучше скажи, что он тебе нравится, – умоляла подругу Гулька и с надеждой смотрела в отрешенное лицо Василисы.

– Нет, – отказывалась та и ставила подружку в тупик.

– Так не бывает! – бесновалась соскучившаяся по «трагедиям» Гульназ и, сменив гнев на милость, интересовалась: – Может быть, ты мне чего-то недоговариваешь?

«Конечно, недоговариваю», – мысленно отвечала Ладова и, подобно страусу, засовывала голову в песок накопившихся щелчков по самолюбию, щедро отвешиваемых Тюриным в ее адрес.

Миниатюрный Илья, с тонкими, как у девочки, запястьями, маленьким размером ноги, торчал занозой в жалостливом сердце Василисы и ранил его с непревзойденной виртуозностью интеллектуального садиста. Он писал Ладовой лаконичные письма, легко умещавшиеся на четвертушке страницы, в которых взывал о сострадании к отверженным, под которыми он, разумеется, подразумевал себя. Иногда у Василисы закрадывалось подозрение, что перед ней тщательно отобранные цитаты литературных шедевров, о существовании которых она просто не знала, ибо никогда не читала так много и с таким упоением, как Тюрин. Поймать Илью за руку не представлялось возможным, и поэтому Ладова упрекала себя в предвзятости, гнала прочь подозрения и пыталась оправдать Илью, все объясняя его закомплексованностью. В результате получалось черт-те что. Жалея, она с легкостью превращалась в жертву. Он – в палача.

– Ты дура! – срывалась на крик Гулька и была права. – Всего один раз в жизни тебе намекнули на то, что ты нравишься, букет даже не донесли, передарили Наумовой, и ты тут же растаяла. На фига-а-а?

Василиса сама не знала ответа на этот вопрос. Она, конечно, догадывалась, что всему виной эта ее дурацкая благодарность, но по привычке объясняла все происходившее вмешательством судьбы и послушно повиновалась тюринской воле до того момента, пока чаша ее терпения наконец не переполнилась. Именно в этот момент Ладова, сбросив Илью со своей кровати, наблюдала сверху за судорожными движениями горе-любовника, забывшего снять носки. Именно они, с разноцветными полосочками вокруг щиколотки, показались ей такими смешными, что Василиса не сдержалась и рассмеялась. Страшнее казни для Тюрина не было. Он перекошенным ртом прошипел: «Жирная сука» – и исчез из ее жизни навсегда, благо исторический факультет не пересекался с дошкольным и совместной компании у них не было.

«Так тому и быть», – подумала Ладова Василиса и постаралась забыть все, что говорил ей Илья. Получилось не сразу. Для этого она даже завела дневник и, пообещав себе его вскорости уничтожить, попыталась восстановить в нем все тюринские фразы, прочно засевшие в ее памяти. Для этого понадобилось всего восемь тетрадных страниц формата А5, на которых свободно уместилась трехлетняя история их несуразных взаимоотношений.

Первая ее часть включала в себя три встречи, десяток посланий, два телефонных разговора (каждый длиною в два часа) и проходила под знаком куртуазной доктрины, где Ладовой была уготована почетная роль Прекрасной Дамы, а Тюрину – влюбленного трубадура, упражняющегося в славословии. «Нас таких только двое: ты и я», – настойчиво телеграфировал Илья один и тот же тезис, подыскивая для него разные формы. В итоге Василиса поверила, что ее красота – холодная и странная, и понять ее сможет только ценитель, а их по пальцам пересчитать можно, и Тюрин – один из них. И вообще, сексуальное влечение вторично, а главное – это созвучие духовное. Чтобы такое положение вещей стало для Ладовой привычным и естественным, Илья потратил ровно год, в глубине души надеясь, что вырастет на пять-семь сантиметров и ввысь, и вширь, и во всех местах, которые потом будет не стыдно обнажить перед Василисой.

Вторая часть интимной «летописи» оказалась приурочена к началу одиннадцатого класса, когда стало понятно, что никакого прироста «ввысь, вширь и в розницу» не состоялось. Тогда Тюрин решил перейти к решительным действиям и сообщил Ладовой о том, что больше не может и не хочет жить.

– Почему? – проглотила наживку Василиса и предложила поговорить.

– Опять по телефону? – мрачно пошутил Илья и сделал ход конем, хотя учебный день был в самом разгаре: – Пойдем к тебе.

Это «пойдем к тебе» Ладову нисколько не удивило: а куда же еще? И она с легкостью согласилась, мысленно обменяв два урока литературы на дружеский разговор одноклассников.

– Мы же с тобой товарищи, – улыбнулась она Илье в момент, когда тот упорно отказывался говорить о наболевшем, задумчиво помешивая чай ложечкой, удлиненную ручку которой венчал миниатюрный крокодил Гена.

– Нет, – глаза Тюрина в этот момент романтично сверкнули. – Мы с тобой не товарищи.

И дальше полилась ария благородного юноши, изо всех сил борющегося с соблазнами.

– Никогда! – провозгласил Илья и впился взглядом в то поднимавшуюся, то опускавшуюся ладовскую грудь, провокационно стянутую жилеткой меньшего, чем нужно, размера. – Только по согласию. Я готов ждать столько, сколько нужно. Год, два, три…

Эта фраза Василису немного развеселила, заставив поразмыслить над тем, а бывает ли у девственности срок годности. Пока Ладова соображала, что к чему, Тюрин разливался соловьем о том, как же это мучительно находиться рядом и не сметь, и бояться прикоснуться… И тут у Василисы окончательно что-то в голове повернулось, и она, красная от возбуждения, выдала однокласснику карт-бланш:

– А ты не бойся…

– Ты сама меня спровоцировала, – оправдывался потом Илья, наблюдая за тем, как Ладова маскировала следы преступления, пытаясь замыть на покрывале несколько кровавых пятен. В его голове не укладывалось, что произошло то, о чем он так долго мечтал, в деталях представляя, как медленно будет расстегивать пуговицы на Василисиной блузке, как распустит ее белые волосы и будет вздыхать их аромат, как поцелует ее плечи, а ее саму укроет шелковой простынею и т. д. В реальности же Ладова не носила блузок, а предпочитала водолазки. Волосы закалывала шпильками, чтобы не лезли в глаза. Стеснялась своего обнаженного тела и не давала раздеть себя при свете. А шелковых простыней в ее доме отродясь не водилось, и все одиннадцать лет ее кровать честно украшало старое пикейное покрывало из бабушкиного сундука.

– Я ведь тебя ни в чем не обвиняю, – тихо отозвалась Василиса, продолжая тереть покрывало мокрой губкой. От этих слов Тюрину стало еще хуже, и он с ненавистью посмотрел на Ладову, не оправдавшую высоких надежд: не было ни красоты, ни удовольствия, ни удовлетворения. Не было ничего из обещанного мировым литературным наследием, взволновавшим воображение не совсем психически устойчивого юноши. Ни Лолита, ни Анна Каренина, ни Пышка, наконец! Василиса не дотягивала ни до одного известного образа, и литературный вундеркинд, учительский отпрыск, Илья Тюрин никак не мог сориентироваться, чтобы выбрать генеральную линию поведения в создавшемся положении. И тогда он рассердился на Ладову и сказал то, что думал: