от кирпичного пола, и от побеленных стен в пятнах сырости и дыма исходила холодная морось. Прямо перед нами зиял огромный черный зев печи; в топке все еще лежали груды древесного пепла; по обеим сторонам выступающей вперед дымовой трубы утопали глубокие ниши для больших котлов, где кипятили одежду. На крышах этих котлов стояли две небольшие керосиновые лампы с красными абажурами – единственный источник света во всей прачечной. Прямо перед печью был установлен круглый столик с тремя стульями вокруг него. Вверху узкие щелевидные окна смутно высвечивали полускрытые среди теней стропила, а над ними вздымались потолочные своды. Мрачная и непривлекательная, несмотря на красное освещение, прачечная походила на заброшенную, без скамей и без кафедры, молельню, суровую и безобразную; будничное предназначение этого места никак не совмещалось с той мистической целью, которая привела нас сюда.

Видимо, я невольно вздрогнул, потому что мой компаньон повернулся и посмотрел на меня ободряюще; он так великолепно владел собой, что и мне в какой-то степени передалось его самообладание, возвратилось ослабшее было мужество. Простите за вычурное сравнение, но в минуту опасности его взгляд походил на ограждение, позволяющее спокойно идти по краю бездонной пропасти.

– Я готов, – шепнул я, поворачиваясь, чтобы лучше слышать приближающиеся шаги.

Он кивнул, по-прежнему не сводя с меня глаз. Наш шепот с достаточной гулкостью отдавался под сводами потолка, среди стропил.

– Я рад, что вы здесь, – сказал он. – Далеко не у всех хватило бы мужества явиться сюда, не теряйте хладнокровия и представляйте себе, что ваше внутреннее существо – в защитном панцире.

– Со мной все в порядке, – повторил я, проклиная выбивающие дробь зубы.

Он взял мою руку и пожал ее, это пожатие, казалось, передало мне часть его непоколебимой веры в себя. Глаза и руки сильного человека имеют несомненную власть над чужой душой. Очевидно, он угадал мою мысль, ибо в уголках его рта мелькнула легкая улыбка.

– Вы почувствуете себя спокойнее, – тихо сказал доктор, – когда вся эта история завершится. Разумеется, мы можем положиться на полковника. Однако помните, – предостерегающе добавил он, – что этот древний дух способен вселиться в нашего перепуганного друга, ибо он не знает, как это предотвратить. А втолковать полковнику, что он должен делать… – Джон Сайленс выразительно пожал плечами. – Но если это и произойдет, то лишь на время; я позабочусь, чтобы с ним не случилось ничего дурного.

Доктор одобрительно осмотрел сделанные в прачечной приготовления.

– Красный цвет, – сказал он, показывая на лампы с абажурами, – имеет наименьшую частоту вибрации. Сильный свет с большой частотой вибрации мешает материализации; если она и происходит, то на очень короткий период.

Я был не вполне с ним согласен, ибо полная темнота создает иллюзию безопасности, ощущение собственной невидимости, полусвет же разрушает эту иллюзию; но я вспомнил предупреждение хранить хладнокровие и решительно подавил все опасения.

В дверях появилась фигура полковника Рэгги. Хотя он и шел на цыпочках, шаги его были достаточно шумные, ибо свобода движений полковника была ограничена бременем, которое он нес; на вытянутых руках он держал большую желтоватую чашу, покрытую белой салфеткой. Лицо его было хоть и напряжено, но спокойно. Он тоже прекрасно владел собой. Я представил, какое бессчетное число раз приходилось ему вскакивать по тревоге, вести утомительное наблюдение за противником и, не зная устали, отбивать нападения; подумал о том, сколько испытаний и потрясений перенес он за свою жизнь, включая и ужасное происшествие, случившееся с его сестрой, – и все же полковник сумел сохранить несгибаемое мужество, не отступающее даже перед лицом самой грозной опасности, – вот что имел в виду Джон Сайленс, когда сказал, что на него «можно положиться».

Кроме суровой напряженности и землистого цвета лица, я не заметил никаких внешних признаков той бури, которая, несомненно, бушевала сейчас в душе полковника; и необыкновенная выдержка этих людей, хотя и проявляющаяся у каждого из них по-разному, так приободрила меня, что к тому времени, когда закрыли дверь и мы обменялись безмолвными приветствиями, я уже полностью держал себя в руках и был уверен, что хладнокровно выдержу любое испытание.

Полковник Рэгги осторожно поставил чашу в самый центр стола.

– Полночь, – кратко сообщил он, взглянув на часы, и мы расположились вокруг стола на заранее приготовленных стульях.

Мы сидели посреди холодной и тихой прачечной, глядя на легкий парок, пробивавшийся из чаши через белую салфетку: на мгновение зависнув над столом, он тут же скрывался в глубокой тени печной трубы.

Согласно распределенным доктором местам, я оказался спиной к двери, напротив черного зева печи. Полковник Рэгги сидел слева от меня, Джон Сайленс – справа, оба вполоборота ко мне, причем доктор был покрыт более густой тенью, чем полковник. Таким образом, мы наблюдали за тремя разными частями стола и, откинувшись на спинки стульев, молча ожидали дальнейшего развития событий.

Около часа в этих четырех стенах под сводчатым потолком не было слышно ни малейшего звука. Наши домашние туфли бесшумно скользили по кирпичному полу, мы всячески сдерживали дыхание, не шуршала даже одежда, когда мы шевелились. Это безмолвие – безмолвие ночи и тревожного ожидания – подавляло нас. Даже шипение ламп не нарушало царившую в прачечной тишину; если бы, скажем, свет был способен произвести хоть какой-нибудь шум, не думаю, что мы услышали бы шаги серебристого лунного луча, который оставлял на полу свои бледные следы.

И полковник Рэгги, и доктор, и я – все мы сидели будто каменные изваяния, не обмениваясь ни словом, ни жестом. Мои глаза непрестанно блуждали между чашей и напряженными лицами справа и слева от меня. В красном свете ламп они походили на безжизненные маски, а легкий парок, струившийся из-под салфетки, давно уже перестал быть видимым.

Когда луна поднялась чуть выше, вдруг повеял ветерок. Своими легчайшими крыльями он еле слышно шумел над крышей, овевал стены, ледяным дыханием обдавал наши ноги. Вслушиваясь в дыхание ветра, я представлял себе вересковые пустоши вокруг дома, обнаженные, без единого дерева, одинокие холмы, ближние рощи, мрачные и таинственные в ночной тьме. Особенно яркой была картина Двенадцатиакровой плантации, и мне чудилось даже, будто я вижу, как покачиваются скрученные стволы, слышу, как печально перешептываются верхушки деревьев. В глубине прачечной, за спиной у нас, лучи луны сплетались во все более причудливую сверкающую сеть.

Прошел целый час томительного ожидания, когда около конюшен залаяли собаки, и я увидел, как Джон Сайленс шевельнулся на стуле и, судя по позе, предельно напряг свое внимание. Все мое существо мгновенно откликнулось на произошедшую перемену повышенной настороженностью. Медленно, не отрывая глаз от столика, зашевелился и полковник Рэгги.

Протянув руку,