Тропинка закончилась. Я прошел по траве и увидел. Можно было не заходить в пещеру, чтобы узнать, что его там нет и никогда не будет.

На мягкой траве перед входом в пещеру были разбросаны какие-то обломки. Я подошел поближе.

Все произошло не так давно. Здесь жгли костер, затушенный дождем до того, как все сгорело. На кострище высилась груда мокрого хлама: полуобгорелое дерево, лохмотья, пергамент, превратившийся в бесформенную массу, почерневшую по краям. Я перевернул ногой ближний ко мне кусок обугленной древесины. По резьбе догадался, что раньше это был сундук, в котором хранились его книги, а пергамент — это все, что осталось от свитков.

Наверное, в обломках среди хлама валялись и другие его вещи. Я не стал смотреть. Если пропали книги, значит пропало все, и Галапас тоже.

Я медленно подошел ко входу в пещеру. Задержавшись у источника, понял, почему пропал звук. Кто-то забросал его камнями, землей и рухлядью из пещеры. Но все-таки вода медленно просачивалась из камня, размывая земляную грязь.

Странно, но высоко на уступе у входа в пещеру сохранился сухой факел. Хотя под руками не было ни кремня, ни огнива, я разжег огонь и, высоко держа факел, вошел.

По коже побежали мурашки. Из пещеры дул холодный ветер. Я знал, что меня ждет.

Из пещеры все вынесли. Все выбросили наружу, чтобы потом спалить на костре. За исключением бронзового зеркала. Оно не горело и было слишком тяжелым, чтобы унести с собой. Его сорвали со стены, и оно, накренясь, теперь стояло на земле. Больше ничего. Даже шума и шепота летучих мышей. Пещера пустовала.

Я высоко поднял факел и поискал глазами хрустальный грот. Его тоже не было.

Факел успел несколько раз мигнуть. Мне подумалось, что он замаскировал вход в него, а сам ушел в убежище. Потом я увидел. Проем, открывавший вход в хрустальный грот, остался на месте. Но случай, называйте это как хотите, сделал его невидимым для непосвященных. Упавшее зеркало, бросавшее на вход отраженный свет, отражало теперь темноту. Свет от входа в саму пещеру падал на стену, бросавшую на хрустальный грот тень.

Для занимавшихся внизу мародерством и разрушением он оставался незаметным.

— Галапас? — обратился я в пустоту. — Галапас?

Из хрустального грота донесся легкий свист, тихое неестественное жужжание, похожее на слышанную мной в ночи музыку. Человеком и не пахло. Этого я не ожидал. Но все же забрался на уступ, встал на колени и вгляделся в темноту.

В свете факела показались кристаллы и моя лира, стоявшая за освещенным шаром. Она была совершенно невредима. И ничего больше, не считая угасавшего в блестящих стенах шума. Во вспышках и бликах света там должны быть видения, но сейчас мне неподвластны они. Я оперся рукой о камень и спрыгнул на пол. Пламя факела заколебалось. Проходя мимо покосившегося зеркала, я поймал в нем отражение высокого юноши. Его лицо было бледно, черные глаза расширены. Я выбежал на траву, забыв про пылающий факел. Сложив ладони рупором, я приготовился позвать Кадала, но звук, донесшийся сзади, заставил меня резко обернуться и посмотреть наверх.

С холма поднялись два ворона и черная ворона и принялись сердито каркать на меня.

На этот раз не спеша я взобрался по тропинке мимо источника на холм над пещерой. Не прекращая каркать, вороны набрали высоту. Из кустов молодого папоротника взлетела еще пара ворон. Остальные продолжали возиться среди цветущего боярышника.

Я размахнулся и швырнул в них горящим факелом.

Трудно сказать, сколько времени он был мертв. Я узнал его по выцветшим коричневым лохмотьям, трепещущим под скелетом. В апрельских маргаритках валялся старый сломанный сандалий. Кисть отломилась от руки, и белые хрупкие кости лежали теперь рядом с моей ногой. Был виден сломанный мизинец, криво вправленный на место. Сквозь пустую грудную клетку начала прорастать апрельская трава. Воздух был чист и наполнен светом. Пахло цветущим утесником.

Факел уткнулся в свежую траву. Я наклонился и поднял его. Не следовало бросать им в птиц. Они устроили ему подобающие проводы.

Я обернулся, услышав шаги. Это был Кадал.

— Увидел, как взлетели птицы, — сказал он и поглядел на останки под боярышником. — Галапас?

Я кивнул.

— Беспорядок у пещеры говорит сам за себя. Я догадался.

— Не думал, что пробыл здесь так долго.

— Доверь это дело мне. — Он наклонился. — Похороню его. Иди и подожди меня там, где мы оставили лошадей. Я посмотрю какой-нибудь инструмент.

— Нет, пускай лежит с миром под боярышником. Мы соорудим над ним насыпь, которая и поглотит его. Займемся этим вместе, Кадал.

Кругом было достаточно камней, чтобы соорудить могильный курган. Кинжалами мы нарезали дерна и положили его сверху. В конце лета он прорастет папоротником, наперстянкой и молодой травой, которые послужат ему саваном. Здесь мы и оставили его.

Спускаясь с горы, я припомнил, когда последний раз проходил здесь. Тогда я горько оплакивал смерть Сердика, потерю матери и Галапаса. Кто знает, что готовит нам будущее? «Ты еще увидишь меня, — сказал он. — Обещаю тебе». Да, я увидел его. Когда-то по-своему сбудется и его другое обещание.

Я вздрогнул и поймал на себе быстрый взгляд Кадала.

— Надеюсь, ты додумался взять с собой флягу, — отрывисто проговорил я. — Мне надо сделать глоток.

4

Кадал взял нечто больше, чем флягу. Он принес еды — соленую баранину, хлеб и оливки последнего урожая в собственном масле. Мы остановились у леса с его подветренной стороны и приступили к трапезе. Рядом паслась кобыла, далеко внизу безмятежно текла река, блестевшая среди по-апрельски зеленеющих полей и поросших молодняком холмов. Туман развеялся, стоял прекрасный солнечный день.

— Ну, — сказал в конце концов Кадал, — что будем делать?

— Отправимся к моей матери. Если, конечно, она еще там. Клянусь Митрой, я бы дорого дал за то, чтобы узнать, кто это сделал! — добавил я с неожиданной для самого себя яростью.

— Кто же, кроме Вортигерна?

— Вортимер, Пасентиус, кто угодно. Когда человек мудр, добр и хорош, — добавил я с горечью, — кажется, что все подряд против него. Галапаса мог убить бандит из-за пищи, пастух из-за жилья, проходивший мимо воин ради глотка воды.

— Но это не убийство.

— Что же это?

— Я имею в виду, что это сотворил не один. Человеческая стая во много крат хуже человека-одиночки. Думаю, что это были люди Вортигерна, возвращавшиеся из города.

— Наверно, ты прав. Я узнаю.

— Думаешь, у тебя получится увидеть мать?

— Попытаюсь.

— Он... У тебя есть послание для нее? — подобный вопрос мог быть задан Кадалом лишь в силу существовавших между нами отношений.

— Если ты подразумеваешь, не просил ли Амброзиус передать ей что-нибудь, нет, — просто ответил я. — Он доверил это мне. Что я ей скажу, зависит целиком и полностью от того, что здесь произошло за время моего отсутствия. Сначала поговорю с ней, а потом решу, что сказать. Со временем привязанности меняются. Посмотри на меня. Мы расстались, когда я был ребенком. У меня остались лишь детские воспоминания. Теперь мне кажется, что я совершенно не понимал ее, ее мысли и желания. Ее привязанности могут заключаться совершенно в разном, не только в церкви. Она может по-другому думать об Амброзиусе. Боги ведают, что она не виновата, если стала мыслить иначе. Она ничего не должна Амброзиусу и позаботилась об этом с самого начала.