Жанно понимает язык жестов и надо мной никогда не смеется, не корчит мне рож, не притворяется, будто меня и в упор не видит, как поступают порой некоторые другие мальчишки, приятели Пилу. На Жанно были футболка и джинсовая куртка, а выглядел он страшно довольным и чуточку виноватым – прямо как пес, стащивший со стола вкусную косточку.

Ты с Морганой встречался? – спросила я.

Он кивнул.

И что? Я уселась за стол, жестом пригласив его ко мне присоединиться. Выпей шоколаду, предложила я, мама его только что сварила. И расскажи, что ты делал у Морганы.

Жанно сел, но я заметила, что он быстро глянул в сторону моей мамы.

– Ладно, смотри, только моей матери ничего не говори, – сказал он, улыбнулся и задрал рукав куртки.

Неужели решился! – в восторге воскликнула я и заставила Бама плясать на стойке.

Мама, правда, выглядела несколько удивленной, но ничего не сказала.

– Я давно собирался тату сделать, – сказал Жанно. – Только не знал, какое именно. А тут как раз этот салон открылся, и… – он усмехнулся и закончил: – И мне вдруг показалось, что в этом так много смысла.

Я очень внимательно изучила татуировку на внутренней стороне его запястья. Ее, правда, покрывал слой какой-то прозрачной защитной мази, но видно было достаточно хорошо. Моргана изобразила головку одуванчика, очень похожего на те, что растут на обочинах дорог, и от него во все стороны разлетались по ветру семена. Рисунок был очень точный и изящный. И я сразу узнала стиль Морганы: немного фантастический, и цвета такие, не совсем естественные…

– Интересный дизайн, – похвалила мама. – Что заставило тебя именно его выбрать?

Жанно пожал плечами.

– По-моему, это означает, что я все время двигаюсь дальше и дальше. Иду туда, куда влечет меня ветер. Мне бы самому такой дизайн и в голову не пришел, но когда она закончила работу, я сразу понял: все правильно, это именно то, что я хотел.

– Так это Моргана выбрала для тебя рисунок? – спросила мама.

Он кивнул.

– Она всегда так делает. Говорит, что клиенты никогда не знают, чего хотят, пока им это не сделаешь. Говорит, все дело в доверии. И она совершенно права. Ведь, честно говоря, и я бы продолжал выдумывать бог знает что, а потом, пожалуй, выбрал бы какую-нибудь ерунду вроде змеи, или черепа, или молнии, или еще чего-нибудь совсем уж убогого. – Жанно усмехнулся, сделал большой глоток шоколада и сказал: – Так или иначе, теперь я это сделал! И у меня такое ощущение, словно на моей руке это давным-давно.

По-моему, тебе это очень подходит, сказала я. Мне нравится!

А мама ничего не сказала.

– Если мать узнает, мне лучше домой не приходить, – вздохнул Жанно. – Хотя двадцать один мне уже исполнился, вряд ли я буду вечно дома жить.

Мама налила ему чашечку мокко и сверху добавила crème Chantilly. Жанно попробовал и воскликнул:

– М-м-м! Это просто потрясающе, мадам Роше! – За столько лет он так и не научился называть ее мадемуазель Роше.

– Значит, ты собираешься уехать из Ланскне? – спокойно поинтересовалась мама.

– Да, как только у меня конкретный план появится. И дело не в том, что мне здесь не нравится. Просто в мире еще так много всего интересного – только и ждет, чтоб его кто-нибудь открыл. Анук это хорошо понимает. Потому ее жизнь и полна событий и приключений.

Мама улыбнулась, но мне было ясно, что она пытается понять, что именно Жанно имеет в виду. Хотя, конечно, он и Анук постоянно поддерживают связь друг с другом – с помощью электронной почты и мобильника. Жанно однажды даже в Париж съездил, но пробыл там всего пару дней. Мне известно, что его мать очень неодобрительно к этому отнеслась. Да она и раньше никогда его дружбу с Анук не одобряла.

– Знаешь, насчет приключений ты несколько преувеличиваешь, – сказала мама и вновь наполнила его чашку. – Когда побываешь в стольких местах, в скольких ухитрились побывать мы с Анук, то невольно начнешь понимать, что люди везде более или менее одинаковы.

Жанно усмехнулся.

– Может, я бы в это и поверил, если бы мне было столько же лет, сколько вам. А пока что я птица вольная. И наконец-то обрету свободу! – И он, в два глотка допив шоколад, выскочил на площадь, страшно похожий на счастливого пса, впервые спущенного с поводка.

А я после его ухода внимательно посмотрела на маму. Цвета ее ауры, казалось, заполняют весь дом. Я попыталась убедить ее, что Жанно и не думал называть ее старой, что просто его слишком взбудоражил поход в тату-салон, но мои доводы ничуть не помогли. А может, вовсе и не слова Жанно сделали цвета ее ауры такими туманными и мрачными? Может, дело в его тату? Может, это оно так сильно ей не понравилось?

Разве тебе не понравилось его тату? – спросила я.

– Держись подальше от этого места, – невпопад ответила она.

Но Моргана – мой друг!

– Она тебе не друг. Ты о ней ничего не знаешь. Помнишь, что в прошлый раз случилось в Париже, когда кое-кто притворился нашим лучшим другом?

Она, конечно же, имеет в виду Зози, догадалась я. Кстати, я видела фотографию Зози в том альбоме с коллекцией татуировок. Мне даже захотелось рассказать об этом маме, но потом я решила, что сейчас лучше не стоит. В конце концов, это же всего лишь фотография, причем даже не цветная. И потом, Моргана совершенно на Зози не похожа. Ну ни капельки!

Воскресенье, 26 марта

Сегодня опять выслушивал исповеди, отец мой. В основном очень скучные, полные всяких мелких грешков и повседневных забот. Жолин Дру не ладит с сыном, Каро Клермон нарушила пост, Франсуа Пансон втайне мечтает о даме, которая раза в два его моложе и, к счастью, понятия не имеет, что является объектом тайной страсти старика. Гийом Дюплесси использует исповедь, чтобы еще раз погоревать о своем умершем старом псе, а младший сын Лорана Дюмона, Пьер, решил шокировать меня совершенно неправдоподобными заявлениями о своих связях с преступным миром.

И лишь одна-единственная исповедь мне действительно небезразлична, однако ее смысл и цель по-прежнему от меня ускользают, ибо я так и не сумел дочитать до конца историю Нарсиса, хотя его голос со все возрастающей настойчивостью продолжает звучать у меня в ушах – суховатый и, как ни удивительно, не такой уж недобрый.

Тик-так, шепчет он, намекая на быстротекущее время, когда я поднимаюсь на кафедру проповедника. Тик-так, напоминает он, когда я читаю молитвы. Тик-так, говорит он мне прямо во время проповеди, чем дольше моя папка будет находиться не в твоих, а в чужих руках, тем большей опасностью это будет тебе грозить. Как ты думаешь, сколько людей уже успели ее прочесть? Мишель Монтур? Ее сын? Кто еще? Вианн Роше? Каро Клермон? Может быть, даже Жозефина?