– Корица, – констатировал прост, попробовав. – Но и… коньяк?

– Несколько капель. Для вкуса.

Прост молча отложил пончик.

– Какая красавица! – засмеялся Нильс Густаф. – Девушка эта, служанка, – какая красавица. Хочу написать ее портрет, но она пока упирается.

– Думаете, удастся ее убедить?

– У меня есть свои способы уговаривать женщин.

– А если не уговорите?

– Уговорю.

– Не стоит недооценивать женщин, – прост поднял указательный палец, – женщины – сильные существа. Некоторые утверждают, что женщины выше мужчин.

– И вы в это верите?

– В каком-то смысле – да.

– Возможно, прост имеет в виду женскую хитрость? Умение заманивать в ловушки, предлагать запретные плоды?

– Я имею в виду, что если бы не моя мать, вряд ли бы вам удалось написать мой портрет. Уж не говоря о вашей.

Нильс Густаф поморщился.

– Да… но это же само собой разумеется. Женщины призваны нас рожать.

– Дом моего детства в Йокквике держался на матери. Если бы не ее самопожертвование, мы бы с Петрусом не выжили. Отец все время уезжал – у него были какие-то дела.

– У него были другие женщины?

– Почему вы так решили?

– Думаю, даже священнику понятно: мужчинам нужны женщины.

– А если их нет?

– В саду всегда найдется несколько роз.

– А если женщина отказывается? Сопротивляется?

– Вы не знаете женщин… Притворство. То, что кажется вам сопротивлением, когда доходит до дела, оборачивается желанием, да таким, какое мужчинам и не снилось.

– И все же… Если женщина сопротивляется… вы считаете, мужчине дозволено использовать свое преимущество в силе?

Художник выпустил облако сигарного дыма и некоторое время следил, как оно расплывается и образует причудливые, похожие на привидения, узоры.

– Господин прост любил свою мать, – сказал он после паузы. – Как бы мне хотелось сказать то же самое…

В комнате расползлось еще одно облако дыма.

– Я был нежеланным ребенком. Кстати, до сих пор не знаю, кто мой отец. Воспитывал меня ее брат, забрал в свою семью. Лейтенант кавалерии. Из таких, знаете, что даже ужинают в мундире и с саблей на боку. И из меня хотел сделать военного. Хотел, так сказать, сотворить человека из сестриного выблядка. Теперь, спустя много лет, я его понимаю лучше, но тогда… тогда было тяжело.

– Он жестоко с вами обращался?

– Я помню только коробочку с красками. Ничего дороже у меня не было. Как только он это понял, стал отбирать. За малейшую провинность. Что-то не то сделал – не смей рисовать. И так продолжалось, пока я не начал рисовать лошадей. Тут он смилостивился.

– Лошадей?

– Шаг, рысь, галоп… прыжки через препятствия, кавалерийские атаки, охотничьи лошади, лошади на параде. Четверка цугом, где я придал кучеру черты моего воспитателя. Рисуй, сказал он. Представьте: он любил лошадей куда больше, чем людей.

– А его жена? Ваша приемная мать?

– У нее хватало забот с собственными детьми. Короче, все мои детские годы я чувствовал себя лишним. Вторгся в чужую семью.

– И она совсем не выказывала материнских чувств?

– Не сказал бы… Но одевали меня хорошо – я же все-таки считался представителем семьи лейтенанта кавалерии. И знаете, иногда мне казалось, что она меня боится. Его жена.

– Боится? Вы же были ребенком?

– Крупным ребенком. Очень крупным для своего возраста. Сильным. Она не разрешала своим детям со мной играть – опасалась, что я им наврежу.

– А у вас появлялись такие мысли?

– Нет… я держался особняком. Но в школе… там я впервые услышал слова «выблядок», «бастард». И мне очень пригодилась моя сила.

– Научились драться?

– Еще как! Я никому не давал спуску. Даже старшеклассникам, даже когда их было двое-трое. Короче, все школьные годы я провел в драках.

– А когда подросли?

– Если необходимо – почему нет? А как поступает господин прост? Подставляет левую щеку?

Прост взял трубку и сделал вид, что протирает белый чубук.

– Не всегда, – признался он. – Но я делаю все, чтобы избежать рукоприкладства. Не хочу быть похожим на моего отца.

– Понимаю… Но мне кажется, все же лучше иметь такого отца, чем никакого.

– А мать… ваша настоящая мать никогда не рассказывала, кем он был, ваш отец?

– Она иногда навещала меня… Всегда шикарно одета, слой пудры в палец толщиной. Когда уходила, я пытался нарисовать ее по памяти.

– Ваш первый портрет?

– Она никогда до меня не дотрагивалась, – продолжил Нильс Густаф, не обратив внимания на вопрос. – Приемный отец утверждал, что из-за болезни.

– Что-то серьезное?

– Он говорил – да. Не знаю… может, выдумала причину, чтобы держаться от меня подальше.

– И никогда не рассказывала про отца? – повторил вопрос прост.

Нильс Густаф ответил недоброй ухмылкой.

– Хорошая идея, господин прост. Эта стерва еще жива, знаете ли. Почему бы не найти ее, взять за горло и сжимать, пока не признается? Как вам такое предложение?

Прост не ответил, а художник неожиданно всплеснул руками:

– Вот-вот… умоляю, сохраните это выражение… именно это выражение, умоляю.

В один из сеансов Нильс Густаф попросил извинения и вышел в отхожее место. Прост несколько мгновений боролся с искушением, потом бесшумно встал и подошел к деревянному дорожному сундуку в углу – заперт. Лихорадочно начал искать ключ – и нашел в кармане висящего рядом жилета. Открыл и замер от удивления. Сундук был перегорожен на самое меньшее пятнадцать отсеков, и в каждом стояли запечатанные бутылочки с какими-то жидкостями и порошками. На многих были этикетки с ухмыляющимся черепом и скрещенными костями. Градуированные мензурки и пипетки, пробирки, жестяные коробочки и аптечные весы – оборудование целой химической лаборатории.

На столе – ворох писем, заказы на краски и растворители, заказы на портреты. Приглашение на зимнюю выставку в Стокгольме – значит, имеет успех в столичных салонах. В стаканчике – карандаши. Прост взял один и сунул в карман сюртука.

– Нашли что-то интересное?

Прост резко обернулся. В двери, занимая почти весь проем, громоздилась огромная фигура Нильса Густафа. Он подошел и встал рядом. Прост сделал вид, что перебирает прислоненные к столу полотна.

– Горные мотивы?

– Да… я какое-то время провел в Торне. Еще до Пайалы. Вам нравится?