Он уверен, что «эгоист подобен давно сидящему в колодце».

Он удивляется: «Не совсем понимаю, почему многие называют судьбу индейкою, а не какою-либо другою, более на судьбу похожею птицею?»

Наконец, по его наблюдению, «камергер редко наслаждается природой», а «из всех плодов наилучшие приносит хорошее воспитание».

Философ Владимир Соловьев в своей статье, написанной для Энциклопедического словаря Брокгауза и Ефрона, говорит о Козьме Пруткове как о «единственном в своем роде литературном явлении»[314], уникальном случае в истории мировой литературы, ибо «все остальные (мистифицированные авторы. — А. С.) слишком элементарны и однообразны в сравнении с ним. Два талантливых поэта, гр. А. К. Толстой и Алексей Михайлович Жемчужников, вместе с Владимиром М. Жемчужниковым и при некотором участии третьего брата Жемчужникова — Александра М. — создали тип важного самодовольства и самоуверенности петербургского чиновника (директора Пробирной Палатки), из тщеславия упражняющегося в разных родах литературы. Но сила Пруткова не в этом общем определении, а в той индивидуальной и законченной своеобразности, которую авторы сумели придать этому типическому лицу и воплотить в приписанных ему произведениях». Далее Соловьев обоснованно утверждает, что «не все произведения в равной мере носят на себе печать его индивидуальности», многие из них выходят за рамки сложившегося образа. Это соответствует нашему утверждению о том, что Козьма Прутков значительно богаче принятой им на себя маски сановного самодовольства. По справедливому замечанию Соловьева, «пародии на поэтов того времени, в высшей степени удачные, не могут, однако, принадлежать Пруткову, который был бы другою личностью, если бы умел так верно замечать отрицательные стороны чужой поэзии», хотя «сами по себе эти произведения — образцы в своем роде по меткости и тонкости». То же самое, согласно рецензенту, можно сказать и о других произведениях — удивительно пластичном «Споре древних греческих философов об изящном» и мистерии «Сродство мировых сил», которая, «хотя насыщена прутковским элементом, отличается, однако, излишнею для предполагаемого автора красотою стиха».

В чем же состоит этот «прутковский элемент»? Что в творчестве Козьмы Петровича особенно прутковское?

На взгляд Соловьева, это три комедии: «Фантазия», «Блонды», «Опрометчивый турка», все басни и два стихотворения: «Мой портрет» и «Предсмертное». Но прежде всего «Мысли и афоризмы». Они — самое прутковское во всем Пруткове. Действительно, в изречениях пародийность, образность и алогизм безошибочно работают на создание типа петербургского чиновника: самоуверенного, степенного, важного. Здесь вымышленный автор лепит вымышленный образ из самого себя — да такой, который встает в ряд с главными персонажами классической русской литературы и становится нарицательным.

Интересно было бы сопоставить прутковские афоризмы с западноевропейской классикой жанра. Здесь снова, как и в случае Пруткова-баснописца, уместно спросить себя: чем Прутков-афорист отличается от авторов классических сентенций? Или он их только тиражирует под своим именем, как это, скажем, произошло с афоризмом: «Философ легко торжествует над будущею и минувшею скорбями, но он же легко побеждается настоящею» — который является близким к тексту переводом максимы Ларошфуко: «Философия торжествует над горестями прошлого и будущего, но горести настоящего торжествуют над философией»?

Для сравнения выпишем семь максим Франсуа де Ларошфуко и семь афоризмов Козьмы Пруткова. Их темы:

1. Молчание.

2. Старики.

3. Хитрость.

4. Претензии.

5. Толпа.

6. Сходство.

7. Похвалы.

Ларошфуко[315]

1. Тому, кто не доверяет себе, разумнее всего молчать.

2. Старики потому так любят давать хорошие советы, что уже не способны подавать дурные примеры.

3. Хитрость и предательство свидетельствуют лишь о недостатке ловкости.

4. В людях не так смешны те качества, которыми они обладают, как те, на которые они претендуют.

5. Порядочные люди уважают нас за наши достоинства, а толпа — за благосклонность судьбы.

6. Порою человек так же мало похож на себя, как и на других.

7. Уклонение от похвалы — это просьба повторить ее.

Максимы Ларошфуко основываются на жизненном опыте автора, в его афоризмах поражают удивительная зоркость наблюдений и способность спрессовывать их в чеканную словесную формулу.

Не уверен в себе — молчи…

Ловкач все обстряпает и без обмана или предательства…

Претензии на то, чего нет, смешнее того, что есть…

Уважать человека не за его достоинства, а за случайную благосклонность фортуны — типично плебейская черта…

Все это — серьезные сентенции. Ничего комического в них нет. Они не смешат, а, напротив, вызывают почтение своей проницательностью.

Есть среди приведенных максим и такие, которые заставляют нас поражаться остроумию автора.

Старики оттого советуют хорошее, что не могут уже грешить…

А каков человек, который «так же мало похож на себя, как и на других»? Отзываясь об оригинале, обычно утверждают, что он ни на кого не похож. Но если при этом, как у Ларошфуко, он не похож и на себя самого, то — спрашивается — какой же он оригинал?..

Наконец, психологическая сентенция о любви к славе. Действительно, избегающий похвал не всегда делает это из скромности или равнодушия к славословию. Часто в подобном уклонении таится утонченное тщеславие.

Итак, наблюдения Ларошфуко в высшей мере серьезны. Нашу радость вызывает их оригинальность, а улыбку — острая игра ума.

Теперь возвращаемся к герою настоящего жизнеописания.

Прутков

1. Что скажут о тебе другие, если сам ты о себе ничего сказать не можешь?

2. Иного прогуливающегося старца смело уподоблю песочным часам.

3. Говоря с хитрецом, взвешивай ответ свой.

4. Никто не обнимет необъятного.

5. Не будь цветов, все ходили бы в одноцветных одеяниях!

6. Добрая сигара подобна земному шару: она вертится для удовольствия человека.

7. Поощрение столь же необходимо гениальному писателю, сколь необходима канифоль смычку виртуоза.

Первый афоризм пытается спровоцировать молчуна; автор пребывает в уверенности, что о людях судят исключительно по их собственному мнению о себе.

Второй афоризм — всего лишь производная от метафоры о старике: из него песок сыплется.

Третий и четвертый — утверждение самоочевидного.

Пятый — производная от образа: «серая толпа». И снова то, что разумеется само собой.