Тем временем пушкинские «музы и хариты» до того «достали» Толстого, что он обращается к ним еще раз.

ОТВЕТ

И, наконец, достойное — совершенно в духе Козьмы Пруткова — продолжение классических пушкинских строк об античной деве, во взаимодействие с которой вступает начальник царскосельского дворцового управления Яков Васильевич Захаржевский.

ЦАРСКОСЕЛЬСКАЯ СТАТУЯ

На кого эта пародия? На романтиков?.. Нет, скорее на материалистов.

И еще одно впечатление, о котором Толстой рассказал в письме Софье Андреевне: « Я лег и стал читать „Онегина“. Многие страницы были давно мне знакомы, но в этот раз они мне так понравились, что я невольно сказал несколько раз: „Как прекрасно! как хорошо!“ А когда я дошел до описания зимы в деревне, у меня брызнули слезы из глаз.

Мои так часто льющиеся слезы, может быть, слабость с моей стороны, и с другими это бывает лишь в минуты экзальтации, больших возбуждений, в минуты апогеи любви и т. д., — но что же мне делать, если всякая минута моей жизни проходит в экзальтации и апогее!»[313]

Напрасно думать, что экзальтация требуется лишь для «высокой поэзии». Берусь утверждать, что при всей своей жанровой легкости сочинения Козьмы Пруткова тоже требовали от Толстого и его братьев определенной экзальтации — как любое оригинальное творчество. Соавторы настраивались на прутков-скую волну, им предстояло возбуждать в себе душевный подъем чиновника-сочинителя, будь то создание афоризмов, опись армейских нравов или пародии на государственные проекты.

Комментарии

Комментарии

Комментарии

Самым знаменитым разделом творчества Козьмы Пруткова, прославившим его без преувеличения на века, стали мысли и афоризмы.

Именно здесь, в форме кратких изречений, его пародийность и потешный алогизм воплотились со всей лаконичной полнотой. 160 основных и 102 дополнительных афоризма составили золотой фонд прутковской мысли. Первая их часть была напечатана в «Современнике» (№ 2, 6) в 1854 году, а затем последовали публикации в «Искре» (№ 26, 28) в 1860 году. Многие изречения впервые увидели свет лишь в собрании сочинений 1884 года.

Особенность этого жанра у Козьмы Пруткова состоит в том, что его афоризмы далеки от западноевропейских максим в духе Ларошфуко, Паскаля или Лабрюйера. Перед нами рассуждает не бесстрастный ученый муж, не рафинированный эстет, не великий мыслитель. Нет, размышлениям предается директор Пробирной Палатки, кавалер ордена Святого Станислава I степени, чиновник с большим стажем любоначалия и беспорочной службы, семьянин — самовлюбленный и самодовольный, добродушный и комичный, большой любитель банальностей и наряду с тем автор оригинальных метафор, веселого абсурда. Он очень живой. Подвижная и разнообразная душа, которая окрашивает сухой интеллект во все тона человеческих страстей. Тонкий наблюдатель, владеющий образом поэт, заставляющий нас смеяться над стертыми клише приевшихся уподоблений. Мы наслаждаемся игрой, в которую вовлекает нас автор, — сам же он сохраняет серьезность и даже важность, солидную философичность.

Жизнь нашу удобно сравнивать со своенравною рекою, на поверхности которой плавает челн, иногда укачиваемый тихоструйною волною, нередко же задержанный в своем движении мелью и разбиваемый о подводный камень. — Нужно ли упоминать, что сей утлый челн на рынке скоропреходящего времени есть не кто иной, как сам человек?

Ну конечно же нет! Не нужно об этом упоминать, и тем не менее Прутков упоминает здесь и упомянет что-нибудь подобное еще не раз при всяком удобном случае.

В собрании мыслей и афоризмов Козьмы Пруткова масса изречений-сравнений:

Слабеющая память подобна потухающему светильнику.

Воображение поэта, удрученного горем, подобно ноге, заключенной в новый сапог.

Умные речи подобны строкам, напечатанным курсивом.

Перо, пишущее для денег, смело уподоблю шарманке в руках скитающегося иностранца.

Болтун подобен маятнику: того и другой надо остановить.

Есть приметы жизненного опыта:

Что имеем — не храним; потерявши — плачем.

Если хочешь быть счастливым, будь им.

И при железных дорогах лучше сохранить двуколку.

А вот итог: тщетность честолюбивых стремлений, переданная со щемящей выразительностью:

Чиновник умирает, и ордена его остаются на лице земли.

Представьте: бренная плоть растворяется в земле, а могильный холм еще украшают железки и камни земных наград…

Вообще, ходячее представление о Козьме Пруткове как о неком до тупости ограниченном ретрограде с амбициями гения; представление, отчасти внедрявшееся в сознание читателей его опекунами, соответствует лишь намеренно карикатурной составляющей образа. Таковая, конечно, имеется — и играет далеко не последнюю роль. Однако в действительности Прутков гораздо интереснее, содержательнее, богаче той маски, которую задумали и воплощали опекуны, потому что сами его создатели много интереснее нарисованных ими схематичных карикатурных изломов. Прутков кричит на каждом углу, что он умен и талантлив, и одновременно делает все для того, чтобы казаться глупым и бездарным; а мы с удивлением обнаруживаем, что он и вправду остроумен и даровит. В нем заключен редкостный комический дар. Он — лирический эксцентрик и мастер алогичной клоунады. Командир короткого, как выстрел, афоризма: «Бди!» И сановный автор пережившего века антигосударственного наказа: «Если хочешь быть покоен, не принимай горя и неприятностей на свой счет, но всегда относи их на казенный».