комнаты. Но там не было ни души. Все слуги ушли. Дом был пуст. Только Оливия не прекращала болтать. Когда Амелия вернулась в гостиную, Лула уже начал приходить в себя; ей горько было видеть мужа в таком состоянии.

— Амелия, Амелия, скажи Жермане, чтобы она согрела мне воды для ног.

Амелия пошла на кухню. Там царила мертвая тишина. На кухне Санта-Фе не оказалось ни единой негритянки. Все ушли, все покинули энженьо, даже Маргарида, которая вынянчила Ненем. Не нашлось никого, кто бы пожелал остаться в Санта-Фе. Припадок Лулы заставил Амелию со страхом думать о том, как же они будут жить дальше. Муж оказался больным человеком. До сего дня с ним не случалось ничего подобного. Он никогда не болел. И вдруг этот припадок. Эти страшные судороги.

Когда она появилась с тазом горячей воды, Лула, казалось, уже пришел в себя. Глаза у него запали, он постарел сразу лет на десять. До следующего дня он не проронил ни слова. Только Оливия, как обычно, что-то без умолку говорила. Амелия была одна, совсем одна. Лула уснул. Ей стало страшно. А вдруг бывшие рабы из других энженьо нападут на них? Песни в ритме коко слышались непрерывно в течение всего вечера. Теперь до нее отчетливо доносилось пение со стороны Пилара. Они танцевали, празднуя свое освобождение. Люди энженьо, принадлежавшие некогда ее отцу, пели и танцевали коко, делали все, что им хотелось. Она услышала, как муж позвал негритянку:

— Жермана!

И пошла узнать, что ему нужно.

— Это ты, Амелия? Поспи немного. Где Жермана?

Она не стала его огорчать и ничего не сказала об уходе служанок. Кое-как объяснила их отсутствие и пошла согреть для него воды. И тут она услышала шум позади дома. Люди подходили со стороны усадьбы. Она задрожала от страха. Голоса приближались. Издалека доносились размеренные удары в барабан. Нет сомнения, это вернулись негры, чтобы напасть на Санта-Фе. Хлопнули ворота скотного двора, и вот они уже совсем рядом. Она хотела бежать в комнату, где находился Лула, но побоялась, что эта новость плохо подействует на него. Смолкла Оливия. Только в очаге потрескивали дрова. И тут постучали в дверь. Она сдержалась, чтобы не закричать. Кто это может быть? Постучали еще раз. Раздался знакомый голос, в котором она сразу почувствовала участие.

— Кто там? — спросила она.

— Это я, дона Амелия, я, Макарио, кучер.

У нее отлегло от души, и она открыла дверь. На пороге стоял негр, на которого она могла положиться.

— Дона Амелия, я тут пришел с тремя приятелями, чтобы приглядеть за порядком.

Она почувствовала себя среди друзей.

— Там на улице негры танцуют коко. Вдруг является какой-то тип из Пилара и рассказывает, что капитан Лула в ярости, что он с ружьем в руках грозится убивать людей. Я поговорил с Луджеро, а также с Леонсио и Матиасом, и вот мы решили прийти посмотреть, что тут такое. В кое-кого из негров вселился дьявол. Они говорят, что не дадут Деодато скрыться.

Негры отправились в сензалу, а дона Амелия понесла мужу таз с горячей водой.

Имение осталось без рабов. О капитане Лула де Оланда поползли разные слухи. Однажды в церкви во время службы прихожане услышали стук падающего тела. С капитаном Лулой случился припадок прямо в церкви. Женщины шарахнулись от него, но каноник Фредерико дослужил все же мессу до конца, как будто ничего не случилось. Сеу Лула бился в судорогах на плитах церковного пола. Под голову ему положили шелковую подушку. Лицо у него перекосилось, глаза остекленели, тело содрогалось в отчаянных конвульсиях. Белая пена, клокотавшая у рта, стекала на каменный пол. Дона Амелия растерялась, увидев мужа в таком состоянии. Никогда ей не забыть участия жены судьи, поддержки, которую та оказала ей в трудную минуту.

Лула де Оланда все больше и больше отдалялся от людей. Его мучила подагра. Но когда Ненем приезжала из коллежа, он воскресал. Кабриолет снова звенел на дороге — это дочь отправлялась на прогулки или ехала навестить девушек из Санта-Розы. Дона Амелия сопровождала ее в этих поездках. Лула же оставался дома. Бороду его пронизывали белые нити. Он целыми днями молчал, и только дочь была способна вырвать его из этого состояния. Все его помыслы и дела были связаны с ней. Иногда Лула ловил себя на том, что восхищается дочерью как влюбленный. Он уходил в себя, молчал и думал только о ней. Амелия для него больше не существовала. Воспоминания о матери, о погибшем отце, о прежней жизни — все это умерло для капитана Лулы. С жизнью его связывало только одно существо: его дочь с нежной молочной кожей, голубыми глазами и белокурыми волосами, как у его родных в Ресифе. Для него она была самой красивой, самой умной. Теперь уже не Амелия играла вальсы, которые так радовали его, а Ненем. Ему казалось, что она это делает с большим чувством и звуки, которые она извлекала из рояля, идут из иного мира. Капитан просил дочь поиграть. И она играла, вкладывая в свою игру столько любви, что у него навертывались слезы на глаза. С того воскресенья, когда с ним случился припадок в церкви, он больше не решался ездить в Пилар. Впрочем, он поехал бы с Ненем: если она будет рядом, с ним ничего не случится.

И вот в одно из воскресений капитан Лула вошел в церковь вместе с дочерью и женой, убежденный в том, что сможет простоять на коленях несколько часов. Каноник Фредерико попросил Ненем поиграть на органе. Она играла, как ангел. Капитан закрыл глаза, чтобы лучше чувствовать божественную музыку, которая действовала на него как бальзам. Орган под руками Ненем казался небесным инструментом. И вечером, когда она пела в хоре, ему казалось, что он возносится с земли, с этой ничтожной земли, по которой ступал. Он не знал, что Ненем могла петь с такой страстью, с таким чувством. И потом, когда ехал домой, покачиваясь в кабриолете, фонари которого освещали деревья холодным светом, капитан Лула де Оланда чувствовал себя так, будто вез в золотой карете самую прекрасную принцессу мира. Это была Ненем, его дочь, вылитая копия его матери, дочь, ради которой он жил. Он сделал все для того, чтобы она стала образованной. Но кто достоин Ненем? Капитан перебирал в уме тех молодых людей в округе, которые по своим качествам могли бы подойти его дочери. Но не нашел среди них ни одного, кто сравнился бы с ней умом и воспитанием. Нет,