он. — А почему вы мне тогда не позвонили?

— Мы не смогли дозвониться.

Разговор постепенно подходил к концу. У него на счету еще были какие-то жалкие остатки, примерно два месяца квартплаты. Он добавил к ним еще плату за восемь месяцев, которую привез с собой.

— Вы хотите их куда-нибудь вложить? — поинтересовалась сотрудница банка.

Но он ответил:

— Пусть просто лежат на счету.

Они пожали друг другу руки.

— Тогда через год увидимся, — сказала она.

Он вышел на улицу. Была весна. Солнце. Люди впервые вышли на улицу без верхней одежды. Радость, которая все это сопровождала.

«Значит, вот как заканчивается финансовая независимость, — подумал он. — Заканчивается, как и все. Один час — и ничего больше нет. Тебе предложат печенье. Понимающий взгляд. Ровно десять минут сочувствия, потому что персонал стоит дорого».

Он прошел по центральной улице с магазинами, смотрел на лица других людей и задавался вопросом: а их тоже раздавила и уничтожила мировая экономика? Или Мохаммед Атта. Или все одновременно. Могут ли они узнать друг друга, поверженные люди? Или навсегда останутся анонимами? Победители и побежденные, все вперемешку на улице с дорогими магазинами. Куда-то идут, как и всегда. И никто не знает, где зерна отделились от плевел.

Он остановился у обувного магазина и стал рассматривать мужскую коллекцию. В этом сезоне было много коричневого. Он не любил коричневую обувь. Как и коричневые костюмы.

Он опять спросил себя, почему у него ничего не осталось. Почему у него всё отобрали. И не смог найти достойной причины. Зачем это кому-то понадобилось, с какой такой целью? В какую игру с ним играли? И кто с ним играл?

Он зашел в магазин и примерил черные сапоги, но тут вспомнил, что он больше не может себе их позволить. Что с этого дня он вообще может позволить себе очень мало. На какое-то мгновение, долю секунды, ему вдруг захотелось содрать одежду с продавщицы и овладеть ею прямо здесь, хотя бы просто потому, что какой теперь был смысл в самоконтроле. Похоть — высшая форма равнодушия. Он посмотрел на девушку.

— Показать вам другие сапоги? — спросила она. — Или, может, вы хотите более открытые ботинки? Скоро ведь лето.

Тот, кто совершил преступление, никогда больше не будет один. То, что он совершил, вечно будет сопровождать его. Да он бы и не решился. У двери стоял охранник, и Хофмейстер выбежал из магазина так поспешно, что чуть не забыл свой портфель. Продавщице пришлось за ним бежать.

Он заглянул в портфель. Кроме двух рукописей, четырех карандашей и банана, там были проспекты о хедж-фондах и других инвестиционных компаниях. Цветные брошюры, напечатанные на глянцевой бумаге, он знал, сколько стоила такая печать. Прямо на улице он полистал их, зажав портфель под мышкой. Люди толкали его, он мешал им, но он остался на месте. Он смотрел на графики, цифры, язык, который описывал будущее, беззаботное будущее в розовом цвете.

Потом он убрал все обратно в портфель. Поражение больше не было кошмарным сном, страшным видением душным летним вечером. Оно стало явью. Он был разгромлен и сломлен без предупреждения.

Как жить после того, как ты уничтожен? Смотреть людям в глаза или нет? Может, лучше смотреть вниз в надежде, что они не увидят тебя, пока ты их не видишь?

В ближайшем «Макдоналдсе» он купил ванильное мороженое и съел его прямо на ступеньках рядом с какими-то подростками. Сначала они смотрели на него, удивленно хихикая, разбросав рюкзаки с книжками, но потом, видимо, решили не обращать внимания. Какой-то старикан с мороженым. Они оставили его в покое. Пусть делает, что хочет.

У него еще была Тирза. У него отняли не всё. Ему что-то оставили. Тирзу. Ему оставили самое прекрасное, самое лучшее, самое любимое. Они оставили ему царицу солнца.

Он поднялся со ступенек, и хоть и был повержен, он отправился на вокзал и по пути смотрел не только под ноги. Потому что у него еще была Тирза, сейчас она где-то его ждала, в другом мире, где не было никаких хедж-фондов, в другой стране, в другой жизни.

Но в поезде на обратном пути мысли о его солнечной царице все же не смогли вытеснить стыд от того, что он был уничтожен мировой экономикой. Жуткий стыд овладел им, он был всеобъемлющим и выражался в единственной мысли: я больше не могу показаться на глаза людям.

Так он превратился в человека, который смотрел вниз, когда гулял по улице, в человека, который изучал собственные ботинки, пока толкал тележку в супермаркете, человека, который избегал чужих взглядов, как будто боялся, что люди прочтут у него на лице его историю. История — как лишай на бродячей собаке. Клеймо.

Дома он спрятал брошюры о хедж-фондах в нижнем ящике комода. Ему показалось, что он запрятал там не только эти брошюры, но и всю свою жизнь.

— Они очень популярны, — сказал учитель экономики. — Но нужно быть с ними начеку, это точно. Вот смотрите, пенсионным фондам, к примеру, нужно каждый день во что-то вкладывать свои деньги. А если на рынке наблюдается застой, то они начинают искать альтернативы. Так и возникли хедж-фонды. Но сейчас они уже прошли пик своей популярности. А почему вам это интересно, если позволите спросить?

Хофмейстер осторожно взял его за лацкан льняного пиджака, как будто мимоходом, как будто заметил на нем пятнышко и, как заботливый хозяин, хотел его почистить.

Сегодня все было по-другому. Сегодня он смотрел людям в глаза. Сегодня все было забыто. Сегодня он был тем, кем был раньше, но только лучше, улучшенной версией старого Хофмейстера, ведь это был праздник его солнечной царицы.

— С ними нужно быть начеку, да-да, — сказал Хофмейстер. — Как с заряженным оружием.

— Я никогда не рассматривал их с такой стороны, но можно сказать и так.

Улыбка, глоток пива. Еще улыбка. Учитель экономики был совершенно очаровательным и обезоруживающим.

Хофмейстер отпустил его пиджак, схватил с импровизированного бара шейкер и начал яростно его трясти. Друзья Тирзы непременно должны попробовать его коктейли. На празднике младшей дочери нужно веселиться. Радоваться. Быть полным надежд. Окрыленным. На празднике младшей дочери сам чувствуешь себя немного именинником. Он поставил шейкер, налил себе полбокала вина и чокнулся с бутылкой учителя экономики.

— Она необыкновенная, — сказал он. — Она…

Он вдруг растерялся и не смог подобрать слов.

Мысли о дочери охватили его полностью, не оставив ничего, превратили его в придаток собственного ребенка. Неважный и ненужный придаток.

— Тирза? Да. У нас с ней прекрасные отношения. Как со многими ребятами в ее