меньше решался сказать. Чем больше он видел, тем больше у него в голове возникало мыслей, которыми ни в коем случае нельзя было делиться с миром. Если он и был слеп, это пошло ему на пользу именно по этой причине.

— Нужно быть уверенным, — сказал Хофмейстер. — Без риска ведь ничего не бывает.

Мысль о финансовой независимости, которая была все ближе и обеспечила бы его детям свободу — никто и никогда не смог бы помыкать ими, — а также строгий черный костюм девушки-консультанта настроили Хофмейстера весьма оптимистично. Если даже не чересчур оптимистично. О, разумеется, было от чего появиться радужным надеждам, только слепой бы этого не увидел. Результаты, которые показывал данный хедж-фонд, были просто ошеломительными. Иначе и не скажешь. Хофмейстер это понял. Ошеломительными. Это слово было огромным и монументальным. Это слово всколыхнуло в нем давние воспоминания о сексе, запретном сексе в лифте или в туалете.

— Я должна вас предупредить, сервисные расходы там довольно высокие.

— Но и результаты ошеломительные.

— Да, результаты ошеломительные, — подтвердила сотрудница банка. Она произносила слово «ошеломительные», как будто речь шла о каких-то деликатесах. — И это очень популярный хедж-фонд.

Ему показалось, что она смотрела на него и сияла.

— Я хочу, — сказал Хофмейстер, и во рту у него пересохло. — Я хочу этот хедж-фонд.

Он не сводил с нее глаз, как будто она сама была этим хедж-фондом. Она сидела перед ним, прекрасная, как супермодель, и у него уже ни на секунду не возникало сомнений: эта банковская девушка и есть воплощение хедж-фонда из плоти и крови.

— Ну что, значит, вкладываем? — спросила она, как будто все еще сомневалась, но им обоим было ясно, что этот вопрос был просто для проформы. — Всё?

— Всё, — кивнул Хофмейстер.

Название фонда, куда он вложил все свое состояние, было экзотичным, но в то же время вызывало доверие, как будто он знал его всегда, как будто втайне это откровение существовало где-то параллельно с ним уже десятки лет. И это волшебство открылось ему только сейчас, словно Бог, который неожиданно все-таки выбрал именно Хофмейстера, чтобы сообщить ему о своем существовании.

Она что-то написала на бумаге, которую Хофмейстер подмахнул великодушным королевским жестом собственной чернильной ручкой, а потом спросила:

— Может быть, еще кофе?

— С удовольствием.

— Хотите печенья?

— Да, спасибо, — сказал Хофмейстер.

Когда принесли печенье, он схватил одно с жирного блюдечка так быстро, что оно раскрошилось у него в руке. Он посмотрел на крошки и на девушку.

Но сотрудница банка ничего не заметила, и он остался тем же, кем был: человеком, который привез сюда квартплату своих жильцов. Не ради себя, а ради своих дочерей. Ради их будущего. Счастье можно было купить.

В марте следующего года он снова отправился в банк с выручкой за прошедшие месяцы. С хедж-фондом все шло просто превосходно. Ошеломительно, это было правильное слово. Финансовую независимость можно было почти потрогать рукой.

Спустя еще один год, в марте он снова поехал в банк. Все было как всегда, все шло как обычно, тот же поезд, тот же маленький офис, тот же компьютер, та же девушка-консультант, хотя на этот раз она была не в строгом черном костюме, а в серой юбке с белой блузкой. Все было на своих местах, и ее роскошные светлые волосы, и кофе с печеньем, все это было. Только хедж-фонд исчез. Испарился. Растворился. Его больше не было.

— Как такое возможно? — спросил Хофмейстер.

Последовал долгий и сложный рассказ с массой технических деталей, из которого Хофмейстер ничего не понял, потому что не мог как следует слушать. Он не мог сконцентрироваться. К его потной ладони прилипли крошки от песочного печенья.

В голове крутилось только одно: я повержен. Но он не знал, кто или что повергло его и уничтожило. Явно не девушка с той стороны стола с красными губами и в белой блузке. Женщина, которую ему очень хотелось поцеловать, но он держал свою страсть под контролем. Его страсть была дрессированной овцой, которая исполняла свои нехитрые трюки исключительно перед своей ограниченной, но верной публикой. Его уничтожили явно не жильцы, они же аккуратно ему платили, и не банк, он тут тоже ничего не мог поделать, насколько Хофмейстер понял из слов вежливо улыбающейся сотрудницы. Она ужасно сожалела о случившемся, и он почти поверил ей. Она расстроилась не меньше, чем он, и все время повторяла слова «мировая экономика». Почему-то эти слова звучали у него в голове как «мировые гномики», вроде бы мило и невинно, но от этого во много раз ужаснее.

Он, Йорген Хофмейстер, который так ловко управлялся с налоговой службой и своими квартирантами, который копил каждый цент, чтобы обеспечить своим дочерям ту степень финансовой независимости, которой позавидовали бы все вокруг, он, который все время работал, потому что считал, что только работа может спасти от беды и тоски, он был повержен и раздавлен мировой экономикой. Вот чем все закончилось. Мировая экономика поставила его на колени. В мировой экономике он нашел врага, который оказался для него слишком сильным, слишком сильным даже для хищника. Наконец-то ему встретился настоящий враг. Но это был враг без лица и без имени. С ним нельзя было поговорить. Мировая экономика не нарушила бы тишину молчания своим аргументом. Этот враг не мог вызвать к себе симпатии. Хофмейстер не смог бы обнять мировую экономику, чтобы тихонько загрызть ее и выпустить из нее дух. У мировой экономики не было лица.

— У нас было очень тяжелое время, — сказала сотрудница с грустным лицом, хотя она и не выглядела по-настоящему грустной, скорее веселой и счастливой. — Сначала этот пузырь доткомов, потом одиннадцатое сентября. Один тяжелый удар за другим, и многие игроки на рынке не смогли их пережить.

— При чем здесь одиннадцатое сентября?

Он помнил этот день, как и день падения Берлинской стены. Как он сказал тогда своей дочери: «Запомни, это история». Так он и смотрел на это, как на историю.

— Ах, господин Хофмейстер, — сказала девушка. — В наше время все между собой связано. Знаете, как говорят, на одном материке чихнули, другой материк простудился. А как дела у ваших дочерей? У вас ведь две дочери?

История угрожала стать чем-то личным. У безликой мировой экономики появились лицо, тело, имя. Мохаммед Атта, вот кто отнял у Хофмейстера все его деньги, финансовую независимость, свободу его детей, которая была уже так близка, так ужасно близка. За всем этим стоял Мохаммед Атта, Атта обезглавил хедж-фонд Хофмейстера.

— Простите, что вы спросили?

— Как дела у ваших дочерей?

— Отлично, — сказал