Горе Сульпиции было громадным, о чем она тоже написала немало стихов…

Надпись на огромном, из белого мрамора, надгробии, под которым покоился уже сожженный на погребальном костре прах бедного Калена, гласила:

«Умерший от наслажденья, окутан грезами Любви, обрел он в лоне миг исчезновенья, как нежный дух, покинув лик Земли…»

Сульпиция каждый день орошала надгробие незабвенного супруга, о чем знали все, но никто не желал видеть ее печальных глаз и слез, с которыми ее волшебные глаза завязали очень долгие и томительные отношения…

Кажется, она, всякий раз прижимаясь к этому камню, испытывала сладостный оргазм, потому что всегда тихо вскрикивала, и слезы на ее прекрасном лице чудно прятали внезапный приступ наслажденья…

Именно так, она и вспоминала их чудесные и незабвенные ночи…

А я, как нежный зверь, томился рядом, я испытывал к ней страшную любовь, я хотел вдруг умереть в ней словно Кален…

Я в ее лоне видел свою Смерть…

И я писал ей страстные стихи, шепча их про себя, таясь в надгробьях…

Я созерцал людей безумные грехи, и кажется, был очень сильно болен…

Сульпиция нашла меня сама, я вечером лежал у камня девы, под ним томилась юная душа…

И вдруг подумав то, что я такой же, вдовец страдалец, как она, Сульпиция возжаждала меня, там на вечернем розовом закате, на кладбище, где никого в живых уж не было давно, а живые все убрались восвояси, она набросилась тигрицей, с очаровательными вскриками и вздохом, и разметавшись тут же надо мной и приподняв стремительно рукою мою тогу, она впустила меня будто в царство сна, в свое блаженное изнеженное лоно…

И разум тотчас помутнел во мне, и потом жарким обжигаясь, я целовал, кусая розу на устах… И сладкой влагою она в меня проникла…

Потом лежали мы между надгробий, и шептали вместе странные стихи…

Она лишь строчку, я другую, мы поднимались в небо птицами легки…

В глазах горело столько удовольствия, что можно было мир сто раз перевернуть, и в блаженстве тихого спокойствия я снова в лоне обретал слепящий путь…

Небытие светилось чудесами, меж двух холмов и двух ее колен, обладанье раскачавшись вдруг весами, подчеркивало мой прекрасный плен…

Так мы встречались часто и над прахом взмывали наши дивные тела…

Мы извергали чувства крыльев легким взмахом, нас окрыляла смерть людей и вся земля… Казалась нам пристанищем Богов, мы в ней укрылись, а еще друг в друге…

Так было долго, но земных часов не хватит никому, в холодной вьюге…

Образ Сульпиции шептал мне из стихов…

А я над Образом ее, сожженным прахом стоял и думал, что вся жизнь уже прошла… Но где-то в дымке снова чудным взмахом парили в небе наши вечные тела…

Я не был ангелом, я все время с блаженством душил в кустах девчонок, а они в ответ восторженно вскрикивали и подобострастно извивались…

Моих родителей все время вызывали в школу…

Наша завуч уже в третий раз вынашивала нашего, то есть моего личного ребенка…

Директор школы боялась одна остаться со мной наедине в своем кабинете, потому что уже родила мне двойню…

В общем, я был парень хоть куда, ну, а поэтому и опасен для всех дев…

Может, из-за этого меня решили срочно отправить в Америку для обмена опытом как самого лучшего учащегося…

Надо сказать, что в Америке я сразу же без промедления обрюхатил половину их Калифорнийской школы, за что меня тамошний директор, тоже быстро обрюхаченная мной наградила меня самым почетным титулом «Главный созидатель и творитель американского народа»…

После чего американские спецслужбы забрали меня на опыты…

С тех пор я стал жить весьма скучной и однообразной жизнью, осеменяя в день приблизительно около ста особей женского пола…

Откуда их ко мне привозят, я точно не знаю, и сколько здесь пробуду, тоже никак в толк не возьму…

И что за опыты со мной ставит и кто тоже никак не пойму…

Но еще один подопытный, к которому вместо женщин привозят какие-то сложные формулы, говорит мне, что мы находимся с ним на временном карантине, после чего нас отправят как самых одаренных людей в созвездие Альфы-Центавра на планету Лана, чтобы там мы с ним продолжили созидать наше человечество, причем, он в строго научном смысле, а я в самом прямом…

Данное известие так сильно удручило меня, что как-то ночью проделав дырку в полу, а потом и в потолке, я все же сбежал оттуда и выбрался на окраину штата Калифорния, и с тех завел привычку вести себя очень тихо и никаких американок понапрасну не лапаю, зато в большом количестве употребляю их виски, в связи с чем у меня выросло огромное волосатое брюхо, на котором я исполняю за деньги национальный гимн США путем ритмичного постукивания по нему ладонями обеих рук, а еще я все чаще летаю во сне, по-видимому, уже готовясь полететь в самую гущу этого загадочного созвездия Альфы-Центавры, на планету Лана…

Так что я почти уже готовый ко всяким неожиданностям космонавт, но мне почему-то в это никак верится, да мне и самому никто и ни за что не поверит, потому что я вообще не умею говорить по-американски, зато очень здорово изображаю своим лицом гнев мамонта в момент супружеской измены…

Правда, жены у меня тоже нет, но мой подопытный и сбежавший со мной чудик очень хорошо знает их язык, и говорит, что очень скоро у нас с ним на планете Лана будет сколько угодно жен, потому что там мужики уже все вымерли, а бабы до сих пор очень скучают по суровому человечьему обличью…

У меня не было цели, то есть она была, но я ее потерял…

Я пил с другом в каком-то грязном кабаке и рассуждал с ним о вечных материях, которые были просто недоступны нашему пониманию, но нам нравилось играть словами, игнорируя реальность…

Девушка за соседним столиком была безоблачно пьяна, как и ее нелепый ухажер… Мне было неудобно ухаживать за пьяной феей в присутствии друга и поэтому сделав вид, что разговор о Вечности закончен, я вышел из кабака и расстался с ним, чтобы тотчас вернуться за ней, за моей пьяной и милой хохотуньей…

В хмелю она громко смеялась по любому поводу…

Ей было важно доказать свое отсутствие в этой жизни хохотом…

И она умело веселилась, но при этом совершенно ничего не соображала…

И даже называла меня Вадиком, как, видно, звали ее уснувшего на тарелке с шашлыком ухажера…

Я вел ее темными улицами навстречу яркому и внезапному как гром и буря, слиянию наших юных тел…

А потом у реки под деревом она плакала и за что-то просила у меня прощения… У человека, который ее только что обрюхатил, тоже наворачивались слезы…