— С него-то всё и началось.

— Он мне задаёт вопросы, а я ни сном ни духом. Что это было, кто это был, почему так легко завершилось… Может, появишься? Мы у него, ты знаешь где.

— А не пойти вам обоим подальше… В общем, передай ему, что как-нибудь заеду. Завтра, послезавтра. С отцом разберусь и заеду. И ты мне пока не звони. Знаешь, как в том анекдоте: «Выступает артист без ансамбля. Сам, бля. Один, бля». Всё, мне некогда, физкульт-привет.

Раздались короткие гудки.

Я понимал, что Максуду звонить бесполезно, со мной он разговаривать не станет — я был свидетелем его позора. И всё же для очистки совести набрал. Успел произнести одно-единственное слово: здравствуй. И услышал раздражённые гудки.

Я развернул телефонную книжку Учителя, разбухшую от множества закладок и листочков, правильно засаленную по краям; с любопытством её пролистал. И случайно выронил билет. Трамвайный, давно пожелтевший. На обороте волевым военным почерком был написан номер телефона и указана фамилия: Базарбаев. Фамилия была такой литературной, что сама собой запоминалась. Я сунул трамвайный билет в записнушку и помчался назад.

Сумалей сидел на том же самом месте. Желчный, с перевёрнутым лицом. Нервически хихикая, спросил:

— Ну, что там у нас? Что сказали?

Я доложился кратко, по-армейски:

— Мне ничего не сказали. Вам — скажут. Никита заедет. Когда — пока не знает сам. А Максуд отключил телефон.

Учитель даже не пытался скрыть разочарование. Он сухо пожевал губами, что-то прикинул в уме и, не глядя в глаза, подытожил:

— Вот что, уважаемый Ляксей Арнольдович. Давайте этим на сегодня ограничимся. Завтра, там, или когда. Мне надо кое-что обмозговать. Не смею вас больше задерживать.

— Хорошо, — ответил я; из этого дома меня выставляли впервые.

— И вот ещё что. Если что, я сам вам позвоню, из автомата. Вы сейчас под ударом, а мне рисковать не с руки. У меня опять уходит книга в типографию, прям вот на днях. Теперь уже действительно последняя, итоговая. Так что… В общем, держите меня в курсе.

— Как же я буду держать вас в курсе, Михаил Миронович, если мне звонить запрещено?

Почувствовав, что я обижен, Сумалей меня ещё раз приголубил, чмокнул в щёку. Но без особого душевного порыва.

— Если срочно, можете по телефону. Но говорите не прямо! Не прямо.

— До свидания, Михаил Миронович.

— Давайте.

Дверь за мной захлопнулась, и я услышал быстрый проворот ключа.

Муся была недоступной и строгой:

— Перед папой заглянем ко мне, поступила новая информация, я должна тебя с ней познакомить.

— Муся, — рассмеялся я, — что с тобой? Ты со мной говоришь, как директор. Та-а-ак, Ноговицын. Опять прогуливаем. Давно родителей не вызывали? А ну-ка пройдём в кабинет.

Но Муся отмахнулась:

— Потом пошутим, мне сейчас не до того.

Пропустив меня вперёд, она велела:

— Садись.

— А стоя послушать нельзя?

— Нельзя. Значит, так, имей в виду. Я встречалась с Федей, два часа назад. Да, встречалась, и нечего мне делать козью морду. Как только ты ушёл, я ему позвонила, он мне назначил в метро.

— На «Киевской»? — пошутил я неосторожно.

— Нет, не угадал, на «Ленгорах», так ему ближе к бассейну. И не перебивай меня, пожалуйста. Я же тебя попросила. В общем, ты тут совершенно ни при чём, история не про тебя, и никакого продолжения не будет. Всё в порядке.

Договорив, она обмякла:

— Котинька, тревога ложная, расслабься.

Ревность стучала в виски.

— А Федюшка всем открывает секреты? Или только тебе, по знакомству? И что взамен потребовал?

Муся надулась, у неё появился второй подбородок.

— Иди ты знаешь куда? Я узнала — я передала. Что с этим делать — или ничего не делать — решай. Папе я всё рассказала, если он захочет, сам тебе объяснит. Следуй за мной, Ноговицын.

Холёный кабинет был завален белыми рубашками, чёрными носками и кокетливыми пёстрыми трусами; на чёрном кожаном диване змейками свернулись шёлковые галстуки, заранее затянутые в толстые узлы; возле кресла сгрудились баулы, саквояжи с медными замочками, окантованные кейсы, из дефицитной сумки «Adidas» торчали перемотанные синей изолентой ручки теннисных ракеток; чемоданы разевали пасти и показывали яркое нутро. По столу были разбросаны плавки и шорты. Похоже, он в Кабуле собирается играть на корте, ходить на светские приёмы и плавать в посольском бассейне?

Виктор Егорович восседал на безразмерном чемодане и пытался защёлкнуть замки.

— Чёрт. Чёрт. Чёрт.

— Папичка, не чертыхайся.

— Попробуй тут не чертыхаться, если это — чёртов чемодан. Алексей, давай на помощь. Садишься и придавливаешь жопой… Жопой, говорю, дави. Не понял: Муся, жопа есть, а слова нет? Паренёк, у тебя недовес. Муся, смени кавалера. В хорошем смысле, говорю, смени. О, закрылось. Ровно то, что доктор прописал; наша девочка любит покушать.

— Папа, не груби.

По-солдатски щёлкнули никелированные язычки; Виктор Егорович сполз со своего огромного чемодана, как бабка с сундука. Сел на диван, закинул ногу на ногу, обнаружив чёрные роскошные носки, длинные и тонкие, как гольфы. Отдельно поражали туфли — востроносые, из мягкой тёмной кожи, с матовыми гладкими подмётками приятного коричневого цвета, без набоек. В таких туфлях на улицу не выйдешь, не прогуляешься по грязному двору — к ним должна прилагаться машина с шофёром.

Я устыдился собственных ботинок, жёваных, со стоптанной подмёткой, и поджал ноги.

— Что я могу сказать по вашему вопросу. Что всё не так хреново, как могло бы быть. Протокол они порвали? Порвали. Вещдоки вернули? Вернули. Говорили про отца, а не про сына? Отпустили всех, подписок никаких не брали?

— Да, отпустили. Нет, не брали. Да, про отца.

— Кассеты? Черепа? Медали?

— Оставили себе.

— До́бре. Вот что, братцы-кролики. Я тут кое-что пробил по базе — и пока что можно выдохнуть. Хотя, зятёк, полезно думать головой, а не этим самым местом. Ты чего туда полез? Делать тебе больше нечего? Если скучно — посмотри футбол, в кино сходи, поедь на дачу. Да, Мусь, именно поедь. Не поехай же. Но чего теперь. Не ссы, прорвёмся, как говорили в нашем детстве.

— Пап, но я боюсь, — сказала Муся.

— По вопросу сантиментов — не ко мне. Ко мне — по вопросу порядка. Порядок пока не нарушен, всё под контролем.

— Но я не понимаю, Виктор Егорович, — вступил я в их беседу.

— Чего ты там ещё не понимаешь? — Тон его изменился; он заговорил высокомерно, властно, как начальник с надоевшим посетителем.