От разговора с Ливи было как-то кисло, и вся эта суета с осмотром и уборкой была далеко, мимо, будто ненастоящая.

Но сказать всё-таки было надо.

— Арден, — он выпрямился над ванной и раздражённо сдул волосы с лица. — Арден, Ливи считает, что Барта убили ласки.

— Вполне вероятно, — рассеянно сказал он, — мы тоже об этом думали, его задушили шнурком, а это…

И тут пронзительно зазвенел телефон.

Сперва я подумала, что это снова Ливи, но Арден взглядом попросил у меня трубку.

— Да, — отрывисто сказал он каким-то незнакомым, серьёзным голосом. — Да. Что? Как? Да, да, это важно, спасибо. Буду благодарен. Хорошего вечера.

Трубка пискнула, и Арден, будто опомнившись, опустил её на аппарат. У него были какие-то дикие глаза.

— Кесса, — я подавилась своими новостями про Барта. — Кесса, твоя покупательница… та, которая с артефактом… она умерла. Года три назад.

Ардену звонил кто-то из коллег, сразу же, как пришло оповещение из Нового Гитеба; но, как бы мы ни хотели узнать подробности сразу — они появятся только в среду, когда в Огиц пришлют копии документов.

Я вся извелась и даже предлагала Ардену съездить вместе с ним в управление, но он отказался. Во вторник вместо новостей он снова принёс цветы, симпатичную ветку, усыпанную жёлтыми лепестками. Её некуда было ставить, и совершенно не ясно, как понимать.

— Спасибо, — неловко сказала я. — А из Гитеба…

— Пока ничего, увы.

Он покачал головой и улыбнулся:

— Красивые?

Я растерялась.

— Цветы?

— Цветы. Тебе нравятся?

— Красивые.

— Я выбирал их для тебя. Это была самая непонятная ветка во всём магазине, и я решил: пусть будет что-то сложное, Кессе нравится сложное. Я угадал? Или ты больше любишь розы?

Мы стояли в прихожей, он так и не разделся, и на пальто медленно таял снег. Декабрь начался с бурной, тёмной и густой, как кисель, метели, из-за которой по всему Огицу встали трамваи, а под окнами надрывно буксовали машины.

— Мне всякое нравится, — я пожала плечами. — И розы бывают такие красные, длинные, как балеринам в театре дарят, тоже очень хорошие.

— Ладно!

И он наконец отдал мне ветку, а сам принялся разуваться. А я стояла, глупо моргая, и смотрела, как он отряхивает над тазом заснеженную одежду, расправляет и развешивает на плечиках шарф, стучит сапогами о коврик.

Я ожидала, что он меня поцелует. И не могла решить, как отношусь к этому. Оттолкнуть его? Или, наоборот, прижаться крепче? Мне нравилось с ним целоваться, — нравилось пьянящим, искристым, как шампанское, чувством, и тёплым послевкусием на губах; но не нравилось, куда это идёт и на что похоже.

Арден не стал целовать. Прошлёпал босыми ногами в ванную, швырнул комок из носков в корзину, не попал, чертыхнулся, поднял их и кинул ещё раз. А потом долго плескался над раковиной, по-звериному отфыркиваясь.

За ужином он опять травил байки: рассказывал истории про то, как странные обычаи колдунов приводили к дурацким заявлениям, а их приходилось всерьёз расследовать. Вот, например, у всех колдунов на ладонях вытатуированы символы Родов: тот, в который ты был послан Ночью, на левой руке, и тот, в котором ты есть, на правой. И как-то раз в столичное управление обратился колдун с заявлением на производителя сковородки, потому что у той раскалилась ручка, что повлекло за собой ожог ладони, а это — оскорбление его колдунской идентичности, и как ему теперь здороваться с людьми, травмированному?

Или вот колдуны делят между собой пространства, даже если они не их. И если два колдуна одновременно зашли в один и тот же сквер, они должны либо поделить его пополам, либо решить, кто из них кого уважает больше, и проигравший отставляет в сторону оружие, чтобы дать победителю преимущество на территории. И как-то два пьяных колдуна устроили драку в столичном фонтане, потому что фонтан был очень красивый, а уважаемые мастера не сумели друг с другом уважительно договориться.

Наверное, мастер Дюме мог бы рассказать какие-нибудь свои истории с другой стороны баррикад, о странных, некультурных двоедушниках, которые не празднуют свадьбы в храмах и хоронят своих покойников в сырой земле. Но мастер Дюме только ухмылялся и ничего не писал, а потом отказался от чая и заторопился к телевизору.

Я же планировала посвятить вечер артефакторике. Заумные книги мастера Ламбы давно были прочитаны, не поняты, перечитаны и всё равно поняты не до конца; теперь у меня чесались руки попробовать кое-что, и на подоконнике у кухонного стола уже толпились инструменты, ручная горелка и объёмная жестяная коробка с хаосом из материалов внутри.

Арден уступил мне стол и даже вытащил в антресоли настольную лампу, но не ушёл.

Какое-то время я, пыхтя от усердия, размечала по транспортиру жестяной круг заготовки. Арден следил со стороны, как я вычерчиваю углы, сверяюсь с расчётами и проверяю длины хорд. Он не говорил под руку, и его внимание почти не мешало, даже, пожалуй, наоборот.

— Александритовая пыль, — я потрясла крошечной колбочкой, хотя Арден ни о чём не спрашивал. — Вообще, это отходы от огранки, и структура, конечно, теряется, красивой световой картинки не получается. Но можно воспользоваться псевдомагнетизмом, чтобы сонаправить осколки пыли…

Мне всегда нравилось комментировать работу над артефактом: когда я сидела за столом в одиночестве, я часто вполголоса рассказывала невидимой аудитории, что и как здесь работает. Иногда это превращалось в эдакое маленькое интервью, или что-то вроде лекции, — невидимые слушатели, к счастью, не могли закидать меня помидорами за недостаточную остроту сюжета.

— Тебе в школе показывали опыт с металлической стружкой, которая поворачивается к магниту? Его обычно проводят, когда рассказывают про компасы. Настройка энергетических решёток камней отчасти похожа внешне. Следует взять камень той же сингонии, в данном случае ромбической, у меня это топаз, правда довольно низкого качества…

Сама работа была несложная: размешать пыль с эпоксидной смолой, нанести в нужный сектор круга, направить; взять другую пыль, замешать с эпоксидной смолой, нанести; снова замешать… скорее нудно, чем что-либо ещё, и не слишком занимает голову. Поэтому когда Арден спросил: почему вообще артефакторика? — я ответила охотно:

— Это очень понятно. У камней есть структура, у мира есть структура, у человека есть структура, и все они взаимодействуют друг с другом по логичным законам.

— То есть это о том, чтобы описывать мир?

— Наверное… можно и так сказать. Мне нравится, что они выглядят так, будто в них есть загадка. Но и ответ тоже есть, написан перевёрнутым шрифтом внизу страницы.

Арден с сомнением покрутил головой, разглядывая мою работу так и эдак. Я закончила александритовые блоки и теперь выкладывала пинцетом крошечные чешуйки лабрадора.