— Почему же, в таком случае, тебя преследуют?

— Хулиганы! Как и те «Снайперы», чьи выстрелы мы слышали в Альтамюнде. Хотя они и не являются серьезным политическим фактором, в нашей стране их всегда в избытке. Тебе повезло, что в Англии нет таких, как они.

— Откуда же они у вас?

— После войны, с восемнадцатого года по двадцатый, происходил наплыв… нет, правильнее будет сказать приток… евреев из Литвы и Польши в Германию… чрезвычайно бедных людей… мама же тебе рассказывала… да?.. о том, как она некоторым из них помогала… на них возложили вину за многие беды Германии. И хотя, благодаря чересчур, возможно, либеральной политике Веймарской республики, многие из них стали германскими гражданами, они представляли собой некоренное население и терпели обиды от многих немцев как таковых. Но Штокманы — это совсем другое дело. Мы — немцы. Более того, мы неотъемлемая часть немецкой экономики. Моя фирма ввозит из-за границы много валюты. И это хорошо понимают вожди националистических партий. Весь их антисемитизм — всего лишь пропаганда. Если нацисты придут к власти, будет, возможно, несколько жертв среди восточноевропейских иммигрантов. Об этом, разумеется, приходится очень сожалеть, но воспрепятствовать этому невозможно. На смертном одре мама беспокоилась о евреях, которые служат в нашей фирме. Но для них, как и для нас, все могло обернуться и более крупными неприятностями.

Пол испытывал навязчивое желание сбить с Эрнста всю эту спесь.

— Иоахим сказал мне, что Генрих стал нацистом. Он нашел у себя в квартире спрятанную Генрихом униформу штурмовика. А потом ему стало известно, что по выходным Генрих участвует в военных учениях рядом с домом Эриха Хануссена в Альтамюнде, где три года назад мы слышали выстрелы «Снайперов».

— Не думаю, что деятельность Генриха имеет какое-то значение.

— А у Вилли есть невеста с косичками, которая, по его словам, состоит в своего рода нацистской организации девочек-скаутов.

— Вилли! Генрих! Ты хочешь сказать, что видишься с ними в Гамбурге? А я-то думал, что с годами ты поумнеешь. Что же касается Эриха Хануссена, то он абсолютно никаким влиянием не пользуется. Это просто фанатик, напичканный расовыми теориями и прочим вздором. Иоахим, разумеется, — совсем другое дело, это человек серьезный. Но все это, если можно так выразиться, вполне типично для Иоахима и свидетельствует о его безответственности. По его собственному признанию, он ничего не смыслит в политике. Он даже не удосужился сходить на выборы, поэтому я не думаю, что с его мнением стоит считаться. О положении в Германии он судит по Генриху и Эриху Хануссену. Правда, здесь немало таких ненормальных, как этот Хануссен, некоторые из них даже пишут книги, а некоторые из этих книг даже издаются, но все это не в счет. Если бы нацисты действительно пришли к власти, подобные люди быстро исчезли бы со сцены. Возможно, консерваторы, бизнесмены и некоторые аристократы намерены когда-нибудь в будущем поставить у власти Гитлера. Но при этом они все хорошенько продумают. На этих людях лежит огромная ответственность, и Гитлер сможет добиться власти только на их условиях. Они заставят его избавиться от фанатиков и экстремистов. Он сделается их заложником. Очень жаль, что Иоахим основывает свои суждения на поведении Генриха и деятельности Эриха Хануссена.

Пол не слушал. Он сосредоточил внимание на «Натюрморте» Курбе с его изумрудными и ярко-красными яблоками на серой скатерти, на кораллового цвета фоне.

Эрнст оживился:

— Если бы ты пришел сюда полтора года назад, ты бы этой картины не увидел. Ее здесь не было.

— Где же она была?

— Мама отдавала ее на выставку французской живописи, которая проводилась в Мюнхене. Пока она там висела, один художественный критик по фамилии Хольтгаузен, который не был другом нашей семьи, написал статью, где утверждал, что это подделка. Моя милая мама была очень расстроена — не только из-за стоимости картины, которая в этом случае потеряла бы всякую ценность и которую нам пришлось на время снять со стены, но и потому, что у нее был один маленький пунктик: она гордилась тем, что, еще будучи почти совсем девочкой, проявила незаурядную проницательность и купила в Париже подлинный шедевр.

— Как же тогда картина снова оказалась на стене?

— По правде сказать, кончилось все довольно хорошо. Полтора года назад мы с мамой отвезли Курбе к одному эксперту в Париж, и он выдал нам свидетельство, удостоверяющее, что это подлинная работа Курбе. Так что во время этой нашей совместной поездки, которая оказалась последней, мама была очень счастлива. Поэтому, когда я смотрю теперь на Курбе, картина пробуждает во мне прекрасные воспоминания.

Пол сказал, что он очень рад.

— Есть один новый Lokal, куда, по-моему, мы могли бы пойти, — сказал Эрнст в конце обеда. — Он называется «Модерн». Там играет на скрипке один мой друг, с которым я бы хотел тебя познакомить. Он литовец и талантливый… ну, скажем, любитель. Но скрипка — не главное его увлечение. Его зовут Янос Соловейчик.

«Модерн» оказался довольно небольшим баром, новым и светлым, декорированным, по-видимому, в некоем футуристическом стиле. Малиновые стены были расписаны синими и желтыми прямоугольниками, перекрывавшими друг друга, как игральные карты. Под самым потолком был изображен блестящий узор в черный горошек. Столики стояли так близко друг к другу, что Пол с трудом нашел место для ног.

Оркестр, всего лишь трио, находился в конце зала, на низкой эстраде. За фортепьяно, точнее за пианино, сидел лысый пианист в засаленной визитке. На трубе играла импозантная дама, похожая на поставленный стоймя диван. Эрнстов друг Янос, скрипач лет девятнадцати-двадцати, безусловно, выгодно отличался от своих товарищей. Когда он играл appassionato, то есть большую часть времени, его длинные черные волосы спадали ему на лоб, почти закрывая глаза. Играл он энергично и весело. Казалось, ко всему происходящему он относится как к шутке.

Эрнст заказал за их столик шампанское, а также передал выпивку в «оркестр», музыканты коего приняли ее с поклонами и выразили свою благодарность, исполнив для Эрнста напыщенную «pzosit!»[32]. В ответ Эрнст, не вставая, улыбнулся им и поднял за них свой бокал. Тамошняя публика казалась вполне респектабельной, хотя и несколько louche[33] — по крайней мере более добропорядочной, нежели завсегдатаи «Трех звезд». В баре «Модерн» Эрнст был в своей стихии. То был его звездный час. Эрнст был счастлив.

Во время очень долгого перерыва Янос подошел к их столику. Говоря, он имел обыкновение чуть ли не стыдливо опускать голову и поднимать на собеседника улыбчивые глаза, словно смотрящий поверх бокала тамада. Его крупные, правильные губы напоминали Полу похожие на арбузные ломтики губы молодого Десноса, висевшего на стене в доме Штокманов. Янос производил впечатление человека легкомысленного, но при этом выражал удивительно серьезные убеждения с такой легкой иронией, словно их можно было воспринимать как шутки.