Имеет смысл следовать своей природе и своему сердцу.

Муж под цвет обоев, жена ради общественного статуса — пошлость несусветная и… неистребимая.

Чисто русское выражение «чтобы, как у людей» подразумевает, по сути, одно: тот, кто оценивает себя подобным образом, в число людей еще не вошел. Он лишь подражает людям… воображаемым, конечно, сильным, свободным, быть которыми у него не хватает ни сил, ни стартовых возможностей.

В этом и проблема нашей свободы: она объявлена, но не завоевана нами. Пройдут долгие годы, прежде чем мы осознаем ее другом, а не врагом.

Только на свободе и зиждется проблема равноправия — полов, вер, рас и других отличительных признаков.

Равноправие в браке — из той же серии.

Я прожил в гражданском браке полгода. Вернее, не в гражданском, а скорее в гостевом.

Мы познакомились летом, в Сети. Встретились и оба ощутили то, что называется, наверно, прикосновением судьбы.

Пока было сравнительно тепло, пешком обошли почти все парки Москвы. Говорили тихо, подолгу стояли над водой. Целовались.

К осени выяснилось, что мы уже не одни.

Узнав об этом, танцевал в супермаркете между лотков с поздними дынями и тыквами.

Заявление подали через три дня, в Нагатинский ЗАГС (Чертановский был закрыт на ремонт). Подав, договорились почти на самый конец года, почему-то на день КГБ — чистая случайность.

Утро 20-го было туманным, серым, придавливающим.

15-метровый лимузин, который я ездил заказывать куда-то в Фили, застрял у старого магазина на горке. Мы с мамой вышли и, оскальзываясь, побрели по гололеду мимо белого панельного в десять подъездов дома. Я увидел монструозную машину почти на заднем дворе, мама с трудом уселась на маленькое сиденье, и мы потащились в Бутово.

Старокачаловская. Буйство машин, обочина.

Так и вспомню себя спустя годы, если доведется: без шапки, в расстегнутом пальто, перемахнул газонный заборчик. Ольга выходила навстречу в пальто, наброшенном на белое платье, навитые по-гречески волосы, букет в руках. Прическу делала с раннего утра, вид обалдевший.

Я подбежал, обнял и повел всех в машину.

До Нагатинского по субботним пробкам доехали нескоро. Варшавка стояла, а потолок лимузина лучился молниями и звездочками, то вспыхивал, то гас. Все шутили, и мне было уже не так больно, что не было в этой огромной машине отца. Он не дожил до момента всего семь лет, не увидел и внука, который родится следующим летом.

И все-таки боль оставалась. Отец… он был бы таким приподнятым, красивым на этой свадьбе. Зачем я тянул? Но если бы это случилось раньше, кто была бы та женщина со мной? Не Ольга. Тогда… тогда я отказался бы от всего.

Все в жизни случается тогда, когда жизнь в состоянии это воплотить. Обстоятельства и личная воля складываются, чтобы один из одинаковых дней вдруг вспыхнул.

Горела голова. Я бы хотел, чтобы в тот день она была легкой, но было иначе.

Мы спрыгнули и вошли.

ЗАГС, вытянутый, официозный, напоминающий фойе какого-то министерства, расположил нас внутри себя двумя группами. Снимал действо фанатичный фотограф и поэт Сергей Брель, друзья вообще были рядом. Костюм, штиблеты слегка жали, зато ирокез мой торчал весело.

Двери распахнулись не сразу. Мы ввалились в зал всеми двадцатью представителями и застыли. Нас с Ольгой поставили в центр, засверкала вспышка. Рожи, что я корчил на этот раз, отличались той особой уморительностью, за которой проступала растерянность, и уже ради этого надо было заказать эту стороннюю казенную съемку. Мимические мышцы мои изображали то робкое нежелание жениться, то отчаяние, то изумление, то спесь…

У стола, следуя указке распорядительницы, расписались, встали, надели друг другу кольца, поцеловались, еще раз снялись отдельно от всех, потом встали группой и снялись еще и еще раз. И вышли.

Лимузин отвез нас в маленький ресторан у Каховской. Пустой зал с имитацией камина, оленьими рогами и аквариумом принял нас.

Съесть я, как и Ольга, ничего не смог. Морс — вот максимум, на что меня хватило в тот день. Танцевали в общем зале, но быстрые танцы Ольге были уже не совсем удобны. Она волновалась, не слишком ли подчеркивает платье ее изменившиеся формы, но платье только-то и могло сказать, что эта женщина расцвела.

Часа через три настал разъезд. Проводили Ольгиных подруг, моих друзей с женами, родня осталась собрать со стола. Вина пили мало: интеллигенция…

К ночи разыгрался мороз. Мы взяли такси и поднялись в дом с двадцатью букетами, которые тут же расставили во все вазы, что нашлись. Смертельно помороженные цветы загромоздили весь стол и еще долго стояли.

А мы на следующий день начали жизнь, которой никогда не жил никто из нас. Мы ждали ребенка.

…Позже я заезжал в ЗАГС за пакетом с фото и диском с видео. Что скажешь? Официоз. Сергей снял в сто раз лучше. С пониманием натуры, наверно.

* * *

Каждый из нас, живущих сегодня, безумно сложная структура — личность, со своими неповторимыми предпочтениями и реакциями на окружающее. Здесь, конечно же, не без издержек, и психологам-социологам на сегодня известны многочисленные массовые и индивидуальные фобии, комплексы, страхи. Некоторые, следует признать, настроены к обрядам крайне или умеренно негативно, порой буквально смертельно боятся их и предпочитают беречь от них свои чувства, другие же просто считают обряды не стоящими внимания. Кстати, эта так называемая толерантность к обрядности, то есть равнодушие к ней, берет начало почти в тех же источниках, что и негативистский настрой к ним, но представляет собой более терпимую форму протекания недуга.

Откуда известно, что боязнь публичных инициаций — недуг, а не симптом выздоровления? А вот это действительно серьезный вопрос.

Разлом общины, в которой с древнейших времен жили практически все рождающиеся, породил новый вид сознания — индивидуалистическое, в котором важны не постоянные отчеты обществу в том, кто ты и что ты, но отчетность прежде всего в этом самому себе, и лишь по внутреннему требованию, а не по введенному извне графику.

Помните? «Себе лишь самому служить и угождать». Это Пушкин.

Заповеди индивидуализма общеизвестны и… с каждым днем все удобнее, поскольку наилучшим образом приспособлены к утопии отсутствия общины: она вовсе не умерла, просто границы ее расширились до большого социума, в котором человек практически полностью потерял свое прежнее значение. К каждому из нас перестали пристально присматриваться и почти оставили нас в покое.

«Да живите вы, как хотите!» — сказала раздосадованная власть, у которой нет времени на долгие разговоры с каждым из нас, и мы зажили, как хотим. Другое дело, как это у нас получается и как вне постоянного надзора развивается наше и совместное, и частное бытие. И развивается ли оно вообще или автоматически, затверженно ходит по тем же самым кругам, которые нарезаны еще при царе Горохе, и ничуть не изменились, за исключениями разве что технического порядка.