И что же, по-вашему, я увидел внутри? Оказывается, сегодня эта средневековая торговая гильдия — одна из последних сохранившихся в наши дни — живет еще более насыщенной жизнью, чем когда-либо. Меня провели через просторные помещения, стены которых были увешаны величественными портретами восемнадцатого столетия. Миновав вереницу кабинетов, я попал в роскошный банкетный зал, где с высокого потолка свешивалась огромная хрустальная люстра, отражавшаяся в полированной столешнице массивного стола, как в озерце со стоячей водой. Зрелище подобного великолепия подавляло неподготовленного зрителя: мне даже показалось (и я с трудом преодолел свое заблуждение), будто снова нахожусь рядом с Мэншн-хаус, в здании одной из старинных ливрейных гильдий Лондона.

— Мы можем проследить нашу историю вплоть до эпохи Генриха II, — с гордостью сообщил мне хранитель. — О да, сэр, у нас и сегодня полно дел! Мы курируем Технический колледж морской торговли. Неподалеку за углом находится дом призрения для бывших моряков и вдов моряков — мы учредили его еще в 1554 году. Так что, сами видите: мы заботимся и о молодежи, и о стариках.

Я решил заглянуть в упомянутый дом призрения, население которого на тот момент составляли девятнадцать мужчин и двенадцать женщин. Все они проживали в аккуратных желтых домиках, с трех сторон окружавших небольшой мощеный дворик. В центре его стояла высокая белая мачта, на которой по торжественным случаям поднимались флаги. Обитатели приюта выползали из своих жилищ и, щурясь (глаза-то уже не те), привычно поглядывали на небо — не грядет ли шторм? В такие моменты дом призрения напоминал заштиленное судно. Оно плыло почти четыре сотни лет — со своей престарелой командой, которая менялась каждые пять-шесть лет, но все равно оставалась неизменной. Над входом в центральное здание были высечены строчки из стихотворения:

Шторма и ураганы, ярость волн

Уж не грозят наш опрокинуть челн;

Побитый морем, он нашел приют

И гавань безопаснейшую тут

Заботами купцов и в свой черед

Уйдет в последний, к Вечности поход.

Пониже красовалась надпись: «Старший брат» — здесь жил капитан Эндрюс, командир этого видавшего виды корабля.

— Единственная наша беда — постоянные ссоры между жильцами, — сообщил мне капитан. — Я стараюсь по возможности улаживать споры, но вы же знаете: старики — такой скандальный народ… Особенно когда годами живут рядом и рассказывают друг другу одни и те же истории.

Мимо проходил один из таких стариков — бывалый моряк с седой бородкой а-ля У. У. Джейкобс и с короткой трубкой, которая, казалось, навечно угнездилась в уголке рта. В знак приветствия он прикоснулся пальцами к козырьку своей фуражки.

— Утро доброе, кэптен! Чудесный денек!

— И то правда, — ответил Эндрюс, и оба старика посмотрели на небо, а затем на нос своего «судна» — ворота, в которых как раз нарисовался мальчишка-посыльный из мясной лавки с грузом баранины в плетеной корзинке.

Хотите знать, о чем обычно беседуют эти старые моряки? Вот вам типичный разговор.

— Тоже мне моряки! — эта реплика сопровождается презрительным плевком. — Разве ж это моряки! Вот когда я в шестьдесят девятом завербовался на службу, тогда флот действительно был флотом… а сейчас это просто любительская команда из яхт-клуба! Нынешняя молодежь не знает, что такое море… с таким же успехом они могли бы служить в одном из здешних отелей. Да, сэр… в шестьдесят девятом я пересек всю Атлантику под парусом. Помнится, мы везли груз соли для рыбаков с Ньюфаундленда. Крысы… те совсем обезумели от жажды — сами понимаете, соль. Так вот, они грызли свинцовые трубы, чтобы добраться до баков с водой. И через пару дней, когда мы решили дозаправиться водой, всей команде пришлось с утра до вечера трудиться с насосами. Да… вот это было времечко, сэр! Зимой паруса замерзали и становились хуже досок — ногти до крови срывали. Приходилось попотеть… не то что сейчас! Нынешние моряки пересекают Атлантику на плавучих отелях и с океаном сталкиваются лишь случайно — если по ошибке лягут не на тот галс…

— Кто этот древний старик? — спросил я.

— О-о, это настоящий поэт, сэр! Писать-то он не умеет, зато котелок у него варит хоть куда. Он все свои стихи декламирует на память.

— А не согласится ли он почитать для меня?

— Да он будет только рад! Ему уж сколько месяцев такой возможности не представлялось. Мы-то все его стихи наизусть знаем!

Поэта звали Хук, и было ему около девяноста.

Усевшись возле своего маленького и абсолютно чистого стола, он некоторое время молчал, настраиваясь на соответствующий лад. Затем, обратив ко мне седобородое лицо (я подумал, что такое лицо больше пристало святому, а не моряку), он начал читать длиннющую поэму. Надо сказать, недостатки в размере и слоге с лихвой окупались искренностью исполнителя. Действие начиналось в порту, где автор наблюдал за разгрузкой судна, и заканчивалось падением кайзера.

Наконец сморщенная старческая рука упала на стол, суровое выражение лица сменилось улыбкой — поэма окончилась.

— А теперь я вам почитаю про наш камин, — сказал он.

— Сначала расскажите мне, как вы начали сочинять.

Выяснилось, что на творчество старика вдохновила война, и с тех пор он никак не мог остановиться. Писать он действительно не умел, но нашел выход из положения. Он копил деньги и, когда набиралась достаточная сумма, отправлялся в город к переписчику. Тот со слуха записывал стихи приютского поэта. В памяти старик держал двадцать пять длинных эпических поэм.

Я распростился со старым Гомером от моря, оставив его сидеть за маленьким чисто убранным столом, а сам вернулся в Бристоль — процветающий современный город с богатым прошлым, энергичным, деловым настоящим и великим будущим. Город, где за ближайшим углом скрывается столько славных деяний.

9

Из всех устройств и изобретений, которые безоговорочно покоряют мое сердце (и, подозреваю, сердца всех простых, бесхитростных людей), следует прежде всего назвать часы с кукушкой, затем металлические грелки с углями, хрустальные шары, в которых — если их потрясти — начинает падать искусственный снег, засыпая сказочный пейзаж, и, конечно же, камеру-обскуру[42].

Мне посчастливилось найти действительно хорошую камеру: изображение там достаточно большое — по меньшей мере шесть дюймов высотой. Она установлена на вершине холма Клифтон-Даунс, неподалеку от знаменитого висячего моста. Полагаю, это место известно (и даже успело наскучить) каждому жителю Бристоля. Лично я дважды платил свой шестипенсовик и поднимался по винтовой лестнице наверх. И всякий раз для меня отпирали так называемую Обсерваторию, я проходил внутрь… Впрочем, что происходит дальше — знает каждый бристолец.

— Обсерватория? Ну конечно, знаю… Я не был там уже много лет. Но до свадьбы мы с моей женой часто туда захаживали и смотрели в камеру-обскуру!