очень личными, нежными и печальными. Рассказывая, он погрустнел. Гарриет почувствовала в нем какую-то горькую неудовлетворенность и прониклась к нему сочувствием.

В Польше он впервые влюбился.

— Удивительно думать о том, что когда-то казалось важным, — сказал он. — Помню один вечер в Варшаве… Мы стояли под фонарем, и я поворачивал лицо этой девушки, глядя, как играют на нем тени и свет. В тот момент это казалось невероятно значительным. Не знаю почему. Сейчас это было бы совершенно неважно. Помню, как мы дошли до Вистулы, помню лед на воде. Мы шли по улицам, на которых строили новые дома, и вокруг была разруха, и грязь на тротуарах была покрыта досками. Но она меня не полюбила. Как-то пришла ко мне на работу и сообщила, что обручилась с другим. Видимо, они были вместе всё это время. Никогда этого не забуду.

— Мне очень жаль, — сказала Гарриет.

— О чем здесь жалеть? Я тогда был жив, я мог чувствовать. — Он ненадолго умолк. — Мне никогда не удавалось добиться женщины. Меня всегда тянет к стервам, а они дурно со мной обращаются.

— А как же ваша невеста?

Он пожал плечами.

— Она хорошая девушка, но ничего во мне не затрагивает. С ней не за что сражаться. Очень мягкотелая. Я, впрочем, тоже. Впрочем, кто знает, что будет дальше? В последнем письме я сказал ей, что может пройти десять лет, прежде чем я вернусь домой.

— Вы думаете? И что же, Бренда готова ждать?

— Наверное. — Кларенс глубоко вздохнул. — Но я посоветовал ей выйти замуж за кого-нибудь еще.

— А куда вы направились после Польши?

— В Мадрид. Я был там, когда началась Гражданская война. Британцев эвакуировали, и я залез в грузовик, который шел в Барселону. Попытался присоединиться к интернациональной бригаде[51], но заболел. Простудился по пути. У меня всегда была слабая грудь. Когда я поправился, меня поставили во главе лагеря беженцев, где от меня было больше пользы, чем на фронте. Но я хотел сражаться. Отказ от сражения был своего рода жертвой.

— Но зато вы сохранили верность своим принципам.

Кларенс некоторое время сидел, опустив голову, после чего печально сказал:

— Можно было догадаться, что вы это скажете.

Вдруг он хохотнул, словно радуясь тому, что она оправдала его худшие ожидания, после чего добавил:

— Кому-то надо было присматривать за лагерем.

— Этим могла заниматься и женщина.

Он на мгновение задумался, приподняв брови, после чего протянул: «Не думаю», — но дальнейших объяснений не последовало.

— Так что же, там не было стерв?

— О нет, одна была, — великолепная стерва. Англичанка, которая приглядывала за эвакуированными детьми. Делала что хотела. Спала с кем хотела. Даже со мной. Да, как-то вечером она показала на меня и сказала: «Я выбираю тебя», — и я пошел за ней.

Некоторое время Кларенс молчал, улыбаясь своим воспоминаниям.

— Видимо, из этого ничего не вышло?

— А что могло выйти? Она была без ума от одного испанца. Один из англичан поехал в свой отпуск в Париж, и она велела ему привезти ей вечернее платье. Он привез платье и закатил вечеринку, надеясь, что она с ним потанцует, но она не обращала на него внимания и танцевала только со своим испанцем. Мне нравятся несговорчивые женщины. С характером.

— Вам нравится, когда вами помыкают.

— Не совсем. — Он снова умолк. — В Испании всюду были краски, жар, опасность. Там всё имело значение. Такой и должна быть жизнь.

— Здесь тоже есть опасность!

— Эх! — Он пожал плечами, выказывая свое презрение к настоящему.

За обедом Кларенс продолжил изливать свои воспоминания, которые оказались довольно одинаковыми. Рассказывая о восхитительных мирах, куда теперь ему не было хода, он несколько раз повторил: «Такой и должна быть жизнь». Когда он наговорился и они уже ждали счет, Гарриет спросила:

— Почему вам так нравится ругать себя?

Он выпятил нижнюю губу, но ничего не ответил.

— Вам же нравится, — настойчиво повторила она. — Вы наслаждаетесь, перечисляя свои недостатки.

— Все мы испорчены, — сказал он. — Даже Гай.

— И в чем же Гай испорчен?

— Пока он не женился, у него почти ничего не было. Ни комнаты, ни даже шкафа. Его принимали у себя, все его любили. Ему было всё равно, где спать, хоть на полу. Теперь же вы окружаете его буржуазной роскошью. Вы портите его.

— Я думала, что он снимал квартиру с вами.

— Прошлой весной, да, но, когда он приехал сюда, у него практически ничего не было. Я никогда раньше не встречал человека с таким малым багажом.

— А теперь вы вините его в том, что у него есть дом, как у всех остальных.

Подошел официант. Кларенс, вытаскивая деньги, упрямо повторил:

— Вы портите его.

— Думаю, он хотел испортиться, иначе не женился бы, — ответила Гарриет. — Холостяк может спать на полу, семейную пару так не пригласят.

Кларенс промолчал. Когда они выходили из ресторана, Гарриет поняла, что он изрядно пьян, и предложила оставить автомобиль и дойти до гостиницы пешком.

— Я лучше всего вожу, когда пьян, — ответил он сухо, и автомобиль рывками понесся вперед — за угол и через площадь. Он резко затормозил у «Атенеума».

Они опоздали, но Гая в баре не было, и Альбу его не видел. Гарриет и Кларенс решили его дождаться. Журналисты, которых в Бухаресте осталось очень мало, сгрудились у телефонных будок. Гарриет вдруг ощутила, что в воздухе повисло тревожное возбуждение.

— Кажется, что-то случилось.

— Да что тут могло случиться, — мрачно ответил Кларенс и заказал виски.

У бара стоял Якимов, совершенно один, и держал в руках пустой стакан. Гарриет старалась не встречаться с ним взглядами, однако заметила в нем перемену. Этот опустившийся, неряшливый человек ничем не напоминал того, с кем она познакомилась когда-то в саду ресторана. Тогда он словно возвышался над обществом, но теперь он вряд ли мог бы над кем-нибудь возвыситься. У него был болезненный, простуженный, несчастный вид человека, потерпевшего поражение. Когда он робко подошел к Гарриет со словами: «Дорогая моя, как же приятно видеть человеческое лицо», то выглядел таким несчастным, что ей не хватило духу отвернуться.

Опершись на барную стойку и выставив на всеобщее обозрение опустевший стакан, он со вздохом сказал:

— Неважно себя чувствую. Жуткая погода. Сказывается на вашем бедном Яки.

Гарриет холодно спросила, не видел ли он Гая. Он покачал головой.

— Что-то случилось?

— Насколько мне известно, нет. — Он оглянулся, после чего пододвинулся ближе и заговорил вполголоса: — На меня только что набросился мой старый друг, князь Хаджимоскос. Он шел на какую-то вечеринку, и я сказал: возьмите меня с собой, мол. И что бы вы думали? Он ответил: вас не приглашали. Не приглашали! Надо же! В