Когда мы прочли в газетах о дне приезда Гарибальди, Герцен предложил мне ехать с ним в Лондон, чтобы увидеть всё своими глазами. Огарев не поехал с нами, потому что толпа действовала на него удручающим образом.

Действительно, без преувеличения, это был царский въезд! Велик английский народ, когда отдается своим симпатиям! Он, который обыкновенно кажется таким сдержанным, холодным, в дни этих проявлений внушает любовь большую, чем всякий другой народ.

По улицам, ведущим к дебаркадеру (расстояние в несколько верст), на который должен был прибыть Гарибальди, всё было покрыто народом. Экипажи проезжали с трудом, и то шагом. Балконы и окна были убраны коврами и цветами; у колонн на выступах домов, везде, где было возможно, ютились люди в самых разнообразных позах: иные держались одной рукой и висели над толпой, чуть не падая. На всех лицах видно было выражение какого-то напряжения, нетерпеливого ожидания. Везде, где можно было, устроили подмостки, и я тоже стояла на каких-то подмостках, и стояла уже четыре часа, а Гарибальди всё не было. Боясь оставить детей на такой неопределенный срок, я вернулась в Теддингтон, а Герцен дождался появления знаменитого революционера.

Праздник в Теддингтоне – Весть о кончине моего дяди Павла Алексеевича Тучкова – Тяжелое раздумье – Борнмаус – Возвращение в Лондон

Возвратившись домой после восторженной встречи, Герцен был очень взволнован. Хотя он видел не раз многочисленное стечение народа, но никогда не замечал такого единства и одушевления всех присутствующих. Вот что я помню из его рассказа.

Он долго еще дожидался. Наконец в толпе сделалось движение, и по ней пробежал на далекое расстояние гул: «Едет!» Потом наступила полнейшая тишина.

Все глаза устремились в ту сторону, откуда раздавался далекий звук приближающихся экипажей. Наконец вдали показались коляски и кареты. В первой коляске сидел Гарибальди с кем-то из сопровождающих. Он был одет, как всегда, в традиционный серый плащ, накинутый сверх красной блузы с морским воротником и широкими рукавами. Блуза была заправлена в панталоны или, лучше сказать, широкие шаровары. На шее был платок, завязанный простым узлом (как завязывают всегда матросы) спереди; на голове – круглая серая шляпа. Замечательно, что во всё время своего пребывания в Лондоне Гарибальди являлся в этом костюме на все обеды и вечера, даваемые в его честь английской чопорной аристократией.

Но возвращаюсь к моему рассказу. При появлении Гарибальди в толпе раздались со всех сторон дружные возгласы «Vive Garibaldi! Welcome to England!» Многие бросились к коляске и целовали плащ Гарибальди; другие выпрягли лошадей из коляски. «Зачем это, зачем…», – говорил Гарибальди, но его не слушали. Раздался визг раздавленной в толпе собаки. «Бедная, – сказал Гарибальди, – я причина ее конца, как это досадно».

Вместо лошадей люди с восторгом повезли на себе своего почетного гостя к той гостинице, где он должен был остановиться. Многочисленная толпа провожала его и долго стояла под его окнами, радостно и громко приветствуя его. Гарибальди вышел на балкон и сердечно благодарил.

В этот день Герцен едва успел пожать руку Гарибальди, потому что последний, потрясенный неожиданно горячим приемом англичан, нуждался в совершенном покое. Герцен не видал народного вождя в продолжение нескольких лет и нашел в нем большую перемену. Гарибальди постарел и слегка прихрамывал.

На другой день Герцен и Огарев с утра уехали вместе в Лондон для свидания с Гарибальди. Просидели они у него довольно долго, но говорить с ним от души обо всем, что их интересовало, было немыслимо; разговор их ежеминутно прерывался. Гарибальди докладывали, что такие-то желают представиться ему, что он зван к такому-то на обед, на вечер туда-то; подавали ему письма, поздравительные и пригласительные телеграммы из множества городов Англии. И все эти вопросы он должен был обсуждать и на всё диктовать ответы своему секретарю, назначать дни и прочее. В его свите нашлись распорядители, которые направляли его, куда хотели они (вероятно, Гарибальди по привычке и по мягкости характера не мог освободиться от их влияния). Эти приближенные старались преимущественно, чтобы Гарибальди не отказывался от приглашений аристократии, которая, если верить молве, заметив необыкновенное влечение народа к итальянскому вождю, желала, так сказать, украсть Гарибальди у него, самым обаятельным образом прикрывая это насилие симпатией.

В отеле, где стоял Гарибальди, с утра гремела музыка; дирижировавший оркестром считал за особенное счастье и честь играть для Гарибальди. Каждый день назначались часы для приема желающих видеть народного героя. Музыка, не умолкавшая ни на минуту, придавала еще более торжественности этим приемам. В дверях стоял швейцар, громко провозглашавший фамилии лиц, которые проходили в дверь, чтобы представиться. Гарибальди привставал с дивана, кланялся, и ему кланялись; иные жали ему руку и обменивались с ним несколькими словами. Он не успевал опуститься на диван, как слышался другой возглас, и другой посетитель занимал место предыдущего. И так в продолжение почти всего дня; живые китайские тени! Во время представления один англичанин буквально вырвал у Гарибальди палку, на которую последний привык опираться, и заменил ее щегольской тростью. Напрасно Гарибальди отказывался от обмена, англичанин настоял на своем. Вообще англичане бывают очень настойчивы, когда решаются завладеть какой-нибудь редкостью. Гарибальди было очень неприятно, и он нехотя подчинился насилию, жалея о своем привычном костыле.

Друзья Гарибальди расположились в другой комнате и тихо беседовали о том, где же и когда состоится официальное свидание Гарибальди с Мадзини.

– Ведь это чад, угар! – восклицал вполголоса один из них. – Бедный Гарибальди, да он мученик здесь!

– Что общего между ним и английской аристократией! – подхватил другой.

Сидя в этом обществе, Герцену пришла мысль позвать Гарибальди к себе. У нас бы он наверняка встретился с Мадзини, и произошло бы наконец между ними это явное сближение, которое должно было иметь такое серьезное влияние на сторонников этих народных вождей. Кроме того, Герцен думал, что хорошо, когда народный герой, заслуживший такую всеобщую симпатию, посещает дом русского изгнанника.

Едва заканчивался очередной прием, как окружающие Гарибальди напоминали ему, что он уже принял приглашение на обед к такому-то лорду. Гарибальди не возражал, но со вздохом объявлял, что готов исполнить свое обещание, хотя и чувствует большую усталость.

Мне очень хотелось взглянуть не на Гарибальди (его я надеялась видеть у нас), а на народные восторги. Они действительно не охладели во всё время пребывания Гарибальди в Лондоне. С этой целью я поехала в Лондон с Герценом. Когда Гарибальди ездил по городу, навещая своих друзей или знакомых, толпа, узнав его, бежала за ним до цели его поездки и оставалась там до его выхода.

Наконец в одну из своих ежедневных поездок в Лондон Герцен привел в исполнение свое намерение пригласить Гарибальди отобедать в Теддингтоне. Но у свиты Гарибальди он встретил большое сопротивление своему плану; республиканская известность Герцена очень мешала в глазах этих тайных реакционеров. Они стали доказывать генералу (как они называли Гарибальди), что он не может успеть в Теддингтон. Генерал приехал всего на пять дней, и по всем дням расписание уже сделано; но на этот раз Гарибальди удивил всех своей настойчивостью.