– Будьте спокойны: я не заставлю вас заводить новое дело. Я вижу, что у вас их и так достаточно.

– Десятки дел, которые надо вести. А средств мало. Выводы можете сделать сами…

Жерро наконец вынул из кучи папку-карман сиреневого цвета, на которой можно было прочесть: «Аттал».

– Не стану вам лгать: у нас мало что есть. Дело начато не очень хорошо. Но наша команда работает активно.

– По пять минут в день на каждое дело.

– Вы шутите? Мы работаем над каждым делом очень серьезно.

– Да, я пошутил. Вы надеетесь когда-нибудь найти тех, кто напал на Мелани?

– Не знаю. След, который вы указали мне в прошлый раз, оказался сложней, чем я думал.

– Чэпмен?

– Да, Чэпмен. Мне будет очень трудно заставить его говорить.

– Вот как! Он отказывается встретиться с вами?

– Можно сказать, что да. Он умер.

– Умер?

– Невозможно быть мертвей, чем он сейчас.

Плохие новости следовали одна за другой, как барьеры на дистанции сто десять метров. К счастью, я пробегал под препятствиями.

– Да что же с ним случилось? Я видел его совсем недавно, и он был здоров.

– Чтобы умереть, достаточно одной секунды. Это не любовь: тут не нужна подготовка. Он неудачно упал в своем подвале. Дурацкий несчастный случай. Поскользнулся и разбился насмерть в один миг. Хоп! Чэпмен не сможет нам помочь.

Мне трудно было свыкнуться с мыслью о смерти Чэпмена, в моем последнем воспоминании он хвастался своей стиральной машиной. Человек, который умрет через несколько дней, не станет тратить свое время на разговор об электроприборе. Я понимал, что Чэпмен не предчувствовал близкую смерть, но все-таки. Говорить о стиральной машине – как это грустно. Оскар Уайльд что-то писал о том, как бессодержательны разговоры о погоде, хорошей или плохой. Я думаю, что, если бы он жил в XXI веке, он заменил бы погоду на стиральную машину. Человек недостоин быть живым, если делает центром своего разговора домашний электроаппарат.

– Я должен был увидеться с ним завтра.

– Он не придет. В четырнадцать часов его хоронят.

– Вместе с его стиральной машиной? – пробормотал я.

– Простите, вы что-то сказали?

– Нет, ничего. Я опечален.

– Мне показалось, что я расслышал «стиральная машина». Это меня испугало, потому что я задавал себе вопрос: при чем тут стиральная машина?

– Я бормотал какие-то пустяки. Повторяю вам: то, что случилось, меня потрясло.

Выходя из комиссариата, я вынул свой мобильный телефон и едва не набрал номер Чэпмена. Вызвать мертвого. Как будто он мог мне ответить: «Добрый день, Алекс, я умер. Извините, что беспокою вас. Я не приду на нашу завтрашнюю встречу. Передайте привет вашему соседу».

У мертвых нет телефонов, а если бы были, пришлось бы увеличить пропускную способность сетей связи, потому что у них было бы много чего сказать.

Я пришел в церковь, когда служба уже началась. Звучала песня Трене. Покойный очень любил ее, по словам одного из близких, который неуклюже произносил речь перед собравшимися.

Я хожу в религиозные здания только для того, чтобы взглянуть на произведения искусства, которые там находятся, – например, на распятие. Такой интерес сокращает число друзей до опасно малого. Зумба точно не производит этого действия. Но мода на зумбу быстро пройдет. А я люблю все долговечное – например, песни Трене. Когда меня упрекали за любовь к странным вещам, я сразу думал об этом модном танце только потому, что стены нашего города оклеены афишами, призывающими любителей сидячего образа жизни, у которых жирные пальцы, срочно пойти на одно из занятий по зумбе – туда, где столько ярких красок и шума. Эти афиши распространяются, как бубонная чума в XIV веке. Позволим людям выбирать, от чего им умирать – от жира или от танца.

Среди участников похоронной церемонии я узнал дружков Чэпмена, которые шли с ним в день демонстрации. Они смотрели хмуро и, разговаривая между собой, шептали слова на ухо, чтобы не нарушить ход церемонии. А может быть, еще и от страха перед божьим наказанием. Ведь самый гордый из них, их красноречивый друг, лежал в открытом гробу возле алтаря. «Обломов», лежащий человек. Было отчего испугаться. Как это может быть: несколько дней назад он говорил так уверенно, а теперь спит при всех в глубине начинающей ветшать церкви?

Чэпмен никогда не скажет мне, дочитал ли он до конца «Обломова», книгу о лежащем человеке. Священник восхвалял достоинства умершего. Прекрасный человек, образцовый семьянин, всю жизнь жертвовавший собой ради своих друзей… Мертвые всегда доблестней живых. Поэтому о мертвых и сожалеют. Впрочем, я плохо представлял себе, чтобы служитель церкви стал открыто критиковать Чэпмена: «Дрянь, жалкий ничтожный человек, способный броситься в погоню за извращенцем…» Нет, такие слова священник не мог бы произнести – разве что решил бы мгновенно и ярко покончить со своей церковной карьерой. Следующая остановка: Отлучение.

Церемония тянулась долго, и мои веки отяжелели. Скоро я закрыл один глаз. Если бы Бог меня видел, он, несомненно, наказал бы меня, но было так приятно дать себе волю, когда все остальные всхлипывали или по меньшей мере делали вид, что всхлипывают. Это была дремота моряка – сон, срок которого отмерен заранее. Специалисты говорят, он продолжается самое большее пятнадцать минут. Короче говоря, это был управляемый сон…

Соседка по ряду, которая пыталась протолкаться мимо меня к своему месту, прервала мой сон словами:

– Извините. Вы не могли бы иметь немного уважения? Разве можно храпеть во время прощальной церемонии!

– Извините.

Значит, я не очень хорошо владею техникой управления сном. Счастье еще, что я не плыву на корабле в «ревущих сороковых».

Женщина втянула живот, чтобы протиснуться между мною и скамьями и добраться до остальной группы, которая уже пошла к гробу для отдания «последней почести». Я решил не видеть Чэпмена. В сущности, я не хотел оказывать ему почет. А раз он не мог мне сказать, дочитал ли он «Обломова»…

В конце церемонии я решил, что обязан принять участие в сборе пожертвований. И в самом деле: моя бывшая соседка – та, которая упрекала меня за храп, – смотрела на меня: дам ли я монетку. Я заплатил за Чэпмена, который был должен мне деньги. Это уже слишком! Но я не мог в этих особых обстоятельствах потребовать плату за занятия у его жены.

В результате у меня в памяти остался образ ящика без крышки, похожего на один из тех пластмассовых контейнеров, которые забывают в глубине холодильника. Что было внутри? Все говорили о человеке, которого я не видел, но который, кажется, был очень хорошим. Не фокус ли это? Не вылезет ли по велению мага из ящика кролик, или птица, или… мышь? Я не люблю представления «магов». И еще меньше люблю похороны: их длительность явно больше, чем время, которое я способен провести в ожидании.