Вот что имело значение в Уганде: он был иностранцем. Население Уганды, как и многих африканских государств, делится на такое множество племенных и региональных подгрупп, что группы большинства среди них нет, есть только меньшинства покрупнее и помельче. Когда Кагаме рос в Уганде, люди руандийского происхождения составляли одну из более многочисленных групп. Большинство считали себя урожденными хуту, но в угандийском контексте ярлыки «хуту» и «тутси» мало что значили сверх различного исторического опыта: почти все тутси были политическими беженцами, в то время как хуту были в основном потомками доколониальных переселенцев или экономическими мигрантами. Несмотря на распространенное мнение, что хуту и тутси являются носителями некоего первобытного возбудителя человекоубийственной вражды друг к другу, изгнанники-руандийцы мирно уживались в Уганде, в Кении, в Танзании и даже в Заире — до того времени, пока в эту страну не хлынули в начале 1990‑х политики «Власти хуту». Только в Бурунди беженцы не могли никуда деться от политического противостояния хуту и тутси.

— В изгнании мы воспринимали друг друга как руандийцы, — объяснил Тито Рутеремара, один из основателей и политических комиссаров РПФ. — Когда живешь за пределами Руанды, не смотришь на другого руандийца как на хуту или тутси, потому что все остальные воспринимаются как незнакомцы, а вы выросли вместе как руандийцы, и поэтому для угандийцев руандиец — это просто руандиец.

ТАК ЧТО БЕЖЕНЦЫ ПОНИМАЛИ СЕБЯ ТАКИМИ, КАКИМИ ВООБРАЖАЛИ ИХ СОСЕДИ, И ВИДЕЛИ В ЭТОЙ ИДЕНТИЧНОСТИ НЕ ТОЛЬКО УГНЕТЕНИЕ ИЛИ УНИЖЕНИЕ, КОТОРОГО СЛЕДУЕТ ИЗБЕГАТЬ, НО И ЦЕННОСТЬ, КОТОРУЮ НУЖНО ПРЕОБРАЗОВАТЬ В ОБЩЕЕ ДЕЛО. Здесь были и «чувство национального единства», и «ощущение того, что они составляют единый народ», которые наблюдал историк под поверхностными наносами колониальной поляризации. И, по мнению основателей РПФ, постколониальные руандийские диктаторы-хуту сделали даже больше, чем бельгийцы, для опровержения этой идеи о едином народе во имя правления большинства. Контрреволюция, которую в конечном счете предложил РПФ, следовала из этого простого и понятного вывода. Спасти дух «руандийства» для всех руандийцев, от самого худого до самого толстого, чтобы возможность солидарности не была уничтожена навеки, — вот какой была эта идея.

* * *

В 1961 г. Кагаме видел, как толпы хуту поджигали факелами компаунды тутси вокруг дома его родителей на холме Ньяратову в Гитараме. Ему было тогда четыре года. Он видел, как машина, которую нанял его отец, чтобы вывезти семью, приближалась к дому по дороге, и понял, что поджигатели тоже ее увидели. Они бросили свое занятие и побежали к их дому. Машина успела первой, и семье удалось бежать на север, в Уганду.

— Мы выросли там, — рассказывал он мне. — Мы заводили друзей. Угандийцы вели себя с нами гостеприимно, но мы всегда стояли особняком. Всегда были напоминания о том, что нас никогда не примут до конца, потому что мы — иностранцы.

Натурализация в Африке редко бывает вопросом личного выбора; лишь горстка руандийских беженцев за все время получили иностранное гражданство, да и тем, кто его получил, это чаще удавалось сделать путем подкупа или подделки документов. В Уганде дискриминация и враждебность по отношению к руандийцам усиливались с конца 1960‑х и все 1970‑е, в пору опустошительной диктатуры Милтона Оботе и Иди Амина. К тому времени ручеек международной помощи для руандийских беженцев в основном иссяк. В отличие от беглецов из Руанды в 1994 г. после геноцида, обласканных всеобщим вниманием, говорил Кагаме, «мы пробыли беженцами более 30 лет, и никто не думал о нас. Люди забыли. Они говорили: «Идите к черту». Они говорили: «Вы тутси, мы знаем, что вы высокомерны». Но какое отношение к этому имеет высокомерие? Это вопрос прав человека. Вы станете отрицать, что я родом из Руанды, что я — руандиец?»

В беженской политике в начале 1960‑х доминировали монархисты, и спустя 30 лет пропаганда «Власти хуту» любила напоминать, что сам Кагаме был племянником вдовы Мутары Рудахигвы — мвами, который умер в 1959 г. после инъекции, сделанной врачом-бельгийцем. Но, как сказал мне Тито Рутеремара из РПФ, который почти на 20 лет старше Кагаме, «люди нашего политического поколения, чье сознание сформировалось в изгнании как сознание беженцев, презирали монархистов — презирали всю эту старую колониальную этническую коррумпированность с ее хамитскими гипотезами и всем прочим». КАГАМЕ БЫЛ С НИМ В ЭТОМ СОГЛАСЕН: ВОПРОСЫ «ТУТСИЗМА» ИЛИ МОНАРХИЗМА БЫЛИ ПРОБЛЕМОЙ СТАРШИХ ПОКОЛЕНИЙ, И НИ ОДНА ИЗ ЭТИХ ИДЕНТИЧНОСТЕЙ, ПОХОЖЕ, НЕ ПРИНЕСЛА ПОЛЬЗЫ СВОИМ НОСИТЕЛЯМ.

Политические лидеры нередко любят рассказывать о своем детстве, о тех формирующих личность годах, счастливых или печальных, легенду о которых можно потом переделать так, чтобы она предвещала будущее величие. Кагаме — не тот случай. Он был чрезвычайно скрытен для публичной фигуры; не стеснителен — нет, он высказывал свои мысли с необыкновенной прямотой, — но напрочь лишен хвастовства. Всегда аккуратно одетый, семьянин, отец двоих детей, он, как говорили, любил званые ужины, танцы и бильярд, был завсегдатаем теннисных кортов в кигальском «Серкл Спортиф»; солдаты почитали и обожали его и вставили имя своего кумира в множество армейских «кричалок» и песен. Он, несомненно, был наиболее обсуждаемым человеком в Руанде, но не старался в своей социальной жизни быть очаровательным или харизматичным в сколько-нибудь общепринятом смысле. Я имею в виду, он излучал очень мало тепла, однако его прохладца была неодолимо притягательной. Даже в плотной толпе он стоял особняком. Он был тактиком; он был специалистом в военной разведке, рекогносцировке и партизанских военных действиях; он любил изучать и предугадывать ходы других и позволял собственным ходам таить в себе неожиданность.

— Я хотел быть оригинальным в своем мышлении, особенно применительно к моему собственному положению здесь, — как-то раз сказал он мне и добавил: — Не то чтобы я не понимаю, что есть и другие люди, которыми можно восхищаться, просто не в моих привычках восхищаться кем бы то ни было. Даже если у меня что-то получилось, я думаю, что есть и многое другое, что тоже могло бы получиться. Если у кого-то получилось что-то другое, я непременно что-то возьму из этого. Но если существует какой-то третий способ заставить ситуацию работать, я хотел бы его найти. Найти некий оригинальный ход — для меня это нормально.

Если не обращать внимания на словесную форму, он выразил ту же мысль, что и поэт Рильке, когда говорил о любви и искусстве. Но Кагаме говорил о лидерстве в государственном управлении и войне, а самое главное — как всегда — о том, как быть руандийцем. Он хотел найти самобытный способ быть руандийцем, и Руанде такой способ явно был нужен. И все же самобытность — предприятие опасное, а Руанда была опасной страной. Кагаме говорил, что хочет быть «образцом», поэтому обращал внимание на то, какой пример подает, — и, возможно, именно его стремление к самобытности реакции на свое воистину оригинальное положение заставило его осторожничать, не позволяя другим воображать утраченный мир его детства. В нем, конечно же, были чужие влияния, но, похоже, единственным влиянием, о котором Кагаме когда-либо выказывал желание поговорить, была его дружба с другим руандийским беженцем, мальчиком по имени Фред Руигьема (в другой транскрипции Руигема).