Хмурая официантка остановилась рядом с их столиком.

— Отведи ее в другое место.

— Красную наклейку и воду, — сказала ей Синель, — и не смешивай их.

Официантка выразительно помахала головой:

— Я и так дала тебе больше, чем нужно.

— А я отдала тебе все мои деньги!

Гагарка положил на стол карту:

— Начни счет с начала, для меня, дорогая. Меня зовут Гагарка.

Лицо официантки мгновенно разгладилось.

— Да, сэр.

— Мне пива, самого лучшего. Ей — ничего.

Синель запротестовала.

— Я сказал, что куплю тебе один на улице. Мы не на улице. — Гагарка махнул рукой и отослал официантку.

— Вот твое имя! — с триумфом сказала Синель. — Гагарка. Я же сказала, что знаю.

Он наклонился к ней:

— Где патера?

Она вытерла нос рукой.

— Патера Шелк. Ты приехала сюда с ним. Что ты с ним сделала?

— Ой, я помню его. Он был у Орхидеи, когда… когда… Гагарка, мне нужно дозу. Очень нужно. У тебя есть деньги. Пожалуйста?

— Через минуту, могет быть. Я еще не получил пиво. А теперь слухай сюда. Ты сидела здесь и пила красную наклейку, верно?

Синель кивнула:

— Да, кажется…

— Соберись! — Он взял ее руку и сильно сжал, побольнее. — Где ты была до этого?

Она негромко рыгнула:

— Я расскажу тебе как было, все. Но это все бессмысленно. Если я скажу тебе, ты мне купишь?

Его глаза сузились:

— Говори быстрее. Я решу после того, как услышу.

Официантка поставила перед ним запотевший стакан с темным пивом.

— Самое лучшее и самое холодное. Что-нибудь еще, сэр? — Гагарка нетерпеливо тряхнул головой.

— Я встала хрен знает как поздно, — начала Синель, — потому как прошлая ночь была длинной, сечешь? По-настоящему длинной. Только тебя там не было, Тесак. Сечешь, я вспомнила тебя. Я бы хотела, чтобы ты был.

Гагарка опять сильно сжал ее руку.

— Я знаю, что меня там не было. Выкладывай, не морочь мне голову.

— И я должна была одеться, потому как похороны, и Орхидея хотела, чтобы все пошли. Там еще был длинный авгур, и я была должна… — Она опять рыгнула. — Как его зовут, Тесак?

— Шелк, — сказал Гагарка.

— Угу, он. И я достала свое лучшее черное платье, вот это, видишь? И заштопала, вот. Все собирались идти вместе, только они уже ушли, и я пошла сама. Слышь, можно мне глотнуть этого, Тесак? Пожалуйста, а?

— Ладно.

Гагарка через стол толкнул к ней запотевший стакан, она жадно отпила и вытерла рот рукой.

— Ты же не смешивал их, а? Мне надо быть на стреме.

Он забрал стакан.

— Ты пошла на похороны Элодеи. Что дальше?

— Все было в порядке. И я приняла большую дозу, последнее, что у меня было. Я ее всосала, клянусь. Хотела бы я, чтобы она была здесь.

Гагарка выпил.

— Ну, я пришла в мантейон, Орхидея и все уже были там, и они начали, но у меня было место, куда сесть, и… и…

— И что? — спросил Гагарка.

— И потом я встала, но они уже ушли. Я просто поглядела в это Окно, сечешь? Но это было просто Окно, и там не было никого, вообще никого, только пара старых дам, и никого или почти никого. — Она заплакала, слезы покатились по широким плоским щекам. Гагарка вынул не слишком чистый платок и дал ей. — Спасибо. — Она вытерла глаза. — Я была так напугана, и все еще боюсь. Ты думаешь, что я боюсь тебя, но так клево быть с кем-нибудь, с кем можно просто поболтать. Ты не понимаешь.

Гагарка почесал голову.

— И я вышла наружу, сечешь? И оказалось, что я ни в городе, ни на Солнечной или в любом другом месте. Я пошла туда, куда мы ходили, когда я была мелкой, и туда ходили все. Я нашла место, где были навесы и столы под ними, пропустила три или четыре стаканчика, и потом прилетела эта большая черная птица, она прыгала вокруг и говорила, почти как человек, пока я не бросила в нее маленький стакан, и они меня выгнали.

Гагарка встал:

— Ты попала в нее стаканом? Нет, точняк нет. Пошли. Покажешь мне, где эти навесы.

* * *

Крутой склон, заросший кустами, не давал Шелку войти в киновию. Он пополз по склону вниз, царапая руки и лицо; шипы и сломанные сучки рвали на нем одежду, и проник внутрь. Майтера Мята, больная, лежала в кровати, и он на мгновение этому обрадовался, забыв, что ни одному мужчине не разрешается входить в киновию, за исключением авгура, приносящего прощение богов. Он шептал их имена, опять и опять, каждый раз зная, что одно он забыл, пока низкий пухлый ученик, которого он никак не мог вспомнить, не пришел из схолы и не сказал ему, что они все должны спуститься на улицу и навестить прелата, который тоже болен. Майтера Мята встала с кровати и сказала, что тоже пойдет, но она была совсем голой под розовым пеньюаром, ее гладкое металлическое тело сверкало сквозь него, как серебро озера. Пеньюар пах густым ароматом синей стеклянной лампы, и он сказал ей, что она должна одеться, прежде чем сможет пойти.

Он и низенький жирный ученик вышли из киновии. Шел дождь, тяжелый и холодный; дождь барабанил по нему, и Шелк продрог до костей. На улице его ждали носилки с шестью носильщиками, и они спорили о том, кто их владелец, хотя он был уверен, что это майтера Мрамор. Все носильщики были старыми, а один — слепым, и дырявый полог носилок был старым, выцветшим и изорванным. Ему стало стыдно, что он просил таких старых людей нести носилки, и они пошли пешком по улице к большому белому строению без стен, чья крыша состояла из тонких белых перекладин, поддерживаемых опорами, шириной в ладонь; в нем стояло так много белой мебели, что было почти невозможно ходить. Они выбрали стулья, сели на них и стали ждать. Когда пришел прелат, он оказался Мукор, сумасшедшей дочкой Крови.

И они сидели с ней под дождем, обсуждая дела схолы. Она говорила о трудностях, с которыми не могла справиться, и обвиняла в них его.

* * *

Он сел, озябший и закостеневший, и скрестил руки на груди так, чтобы спрятать замерзшие пальцы в подмышках. «Дальше — суше, — сказала ему Мукор. — Встретимся там, где спят био». Она сидела на воде, скрестив ноги, и просвечивала, как и вода. Он хотел попросить ее вывести его на поверхность, но при звуке его голоса