В эти дни Верховный суд Берлина реабилитировал генерала Мольтке. Он подал кассационную жалобу, и шестнадцатого декабря начались слушания уже против Максимилиана Хардена.

Под давлением прессы, которая, в один голос осудила предвзятый приговор Гражданского суда Моабит, прокуратура взяла на себя это дело и возбудила процесс против Хардена по обвинению в нанесении оскорбления. На этот раз защиту генерала взял на себя знаменитый блестящий адвокат Селло, который не уступал Бернштайну. Его первой победой было то, что большая часть заслушивания свидетелей проходила в отсутствие публики и он заручился согласием князя Ойленбурга выступить в качестве свидетеля.

Князь под присягой показал, что никогда ничего, кроме дружеских чувств, к Мольтке не питал. Болезнь и страдания оставили следы на его лице, но голос его был четок и тверд, когда он заявил, что никогда в жизни не занимался такими «мерзостями», которые ему приписывал Харден. Казалось, во всем зале суда один лишь Бернштайн не поддался влиянию достоинства и убедительности, с которыми выступал князь.

— Я охотно верю вашему превосходительству, — обратился Бернштайн к князю. — Между тем параграф 175 Уголовного кодекса относится только к определенным, очень ограниченным гомосексуальным отношениям. Нам известно, однако, что лицам с отклонениями от нормы известны и другие всевозможные интимные…

Полный возмущения князь оборвал его на полуслове и закричал:

— Я никогда в жизни не имел ничего общего с этой грязью.

Третьего января 1908 года Уголовный суд по представлению главного прокурора Исенбиля приговорил Максимилиана Хардена к четырем месяцам тюрьмы за нанесение оскорблений.

По этому случаю в журнале «Трах-тарарах» в номере от двенадцатого января появилось следующее стихотворение:

Да, тогда мы удивились

Приговору Моабита.

А теперь все вновь отмылись,

И опять все шито-крыто.

Кончен суд — довольны лица.

Но от грязи не отмыться.

Мы ж по-прежнему все рьяно

Славим Максимилиана.

Исенбиль же, прокурор,

Произвел большой фурор:

Научил нас, журналистов,

Как решать проблемы быстро.

Мы должны его прославить

И в пример стране поставить,

Как он служит фатерлянду —

Сверху слушает команду.

А судья, что журналиста

Так бездумно оправдал,

Вмиг в преступники попал.

Стихотворение заканчивалось следующими словами:

Нужно нам признать давно:

Правосудие — г…о!

Стихи в журнале «Трах-тарарах» вызвали в Алленштайне, как, впрочем, и во всей Германии, живой интерес. Их читали и весело обсуждали. Вызывающий и язвительный тон как нельзя более отвечал праздничному настроению масленицы. И хотя на улице подморозило, отношение в обществе к Годенхаузенам быстро потеплело.

Здесь, в Алленштайне, по всеобщему мнению, победителем из процесса, связанного с ложными обвинениями, вышел не Мольтке, а не кто иной, как Ганс Гюнтер фон Годенхаузен. Офицеры и дамы, которые до этих пор откровенно холодно относились к ним, спешили дать понять, как они рады такому повороту событий. Алекса узнала, и совсем не от своего мужа, а от фрейлейн Буссе, которой всегда все было известно, что по личному указанию кайзера расследование против Ганса Гюнтера в суде чести прекращено. Лишь теперь, когда опасность миновала, она поняла, насколько тяжки были обвинения. Она чувствовала облегчение, но не проходило и чувство обиды. Почему он не делился с нею своей тревогой? Разве он не знает, как важно для нее его доверие?

За прошедшие месяцы ей не раз приходило в голову, что он, возможно, мог быть на самом деле виновным. Со временем у Алексы представление об отношениях между мужчинами в какой-то степени потеряло связанное с этим ощущение мерзости. Николас рассказал ей, что в некоторых частях света это считалось вообще нормой, и она пыталась почерпнуть в книгах хотя бы какие-то сведения об этом.

Читая однажды описание жизни в Египте в XIX столетии, она вдруг вспомнила о загадочном дяде Ганса Гюнтера, разбогатевшем на службе у одного восточного вельможи. В доме у тетки Розы старательно избегали упоминания об этом дяде, как если бы речь шла о каком-то темном моменте семейной истории. Ганс Гюнтер, казалось, разделял эту точку зрения, так как и о том годе, который он прожил у дяди, и о поездках с ним он никогда не упоминал. Но он, по-видимому, был ему очень близок, иначе объяснить получение Гансом Гюнтером наследства было нельзя. Когда Алекса все же спросила однажды, где он в этих поездках побывал, он ответил, что, дескать, прошло столько времени, поэтому он не может вспомнить, и быстро сменил тему. Сейчас она часто задавалась вопросом, не тот ли это дядя, который втянул Ганса Гюнтера в эти круги. В этом случае она могла бы считать его жертвой старого развратника, а не тем, кто занимался этим из склонности.

Костюмированный бал у командира дивизии генерала Хартманна состоялся двадцатого января, через семнадцать дней после оглашения приговора Хардену. Годенхаузены были также приглашены, что означало, что они окончательно приняты в обществе.

Кенигсберг был, конечно, не Потсдам, и по сравнению с пышными вечерами в Новом дворце бал у генерала был довольно скромен, но для офицеров Первого армейского корпуса и их дам это было главным событием года. Для Алексы и Ганса Гюнтера, однако, этот вечер означал встречу с судьбой в лице обер-лейтенанта Отто фон Ранке, одного из служивших в Алленштайне артиллеристов.

Обер-лейтенант фон Ранке, двадцати семи лет, холостяк, мечтатель и сумасброд, интеллектуал и маменькин сынок, все в зависимости от того, что хотели в нем видеть. Друзей у него практически не было. Страстный наездник, он проводил большую часть свободного от службы времени в длинных загородных поездках. Пил он умеренно и, не считая эпизодических посещений одного из лучших борделей в Кенигсберге, где его обслуживала одна и та же блондинка с накладным бюстом, особого интереса к женщинам не проявлял. Он относился к тому легиону безликих фигур, которые возбуждают всеобщее любопытство только тогда, когда они или совершают преступление, или сами становятся жертвой, или срывают крупный куш. И он действительно совершил преступление, — согласно Библии, смертный грех, что, по мнению военного суда чести, было на самом деле смелым поступком: в 1904 году в маленьком силезском гарнизоне Бернштадт он убил на дуэли товарища по службе.

Алекса дважды танцевала с ним на балу, а она танцевала в тот вечер не менее чем с двадцатью офицерами, и когда несколько дней спустя она получила от него букет роз, то не могла понять по приложенной к букету карточке, от кого эти цветы.

Это был большой, роскошный букет, какой и в Берлине не так просто было бы найти, и Алекса была в восторге. Пусть Ганс Гюнтер знает, что и другие мужчины находят ее желанной, подумала она.