Одновременно подняли шум и жены казненных капитанов. Они подали Абдул Гамиду свое прошение с жалобой на убийцу.

Султан был в растерянности:

– С одной стороны старый Гассан поступил правильно, ведь он казнил трусов! Но с другой стороны, у меня так скоро вообще не останется опытных капитанов! Старый крокодил им всем откусит головы!

Подумав, Абдул Гамид принял соломоново решение:

– Вдовам казненных во время моего выезда на улицах не находиться, чтобы воплями не смущать горожан, а капудан-паше зимовать в черноморских портах, чтобы поразмыслил над своей судьбой! Пошлите ему мой фирман!

Когда указ султана запечатывали, великий визирь Юсуф-паша, склонив голову, спросил Абдул Гамида:

– О, источник мудрости и светоч вселенной, а не положить ли нам в пакет черный шнурок?

Посланный султаном черный шнурок был приглашением к самоубийству.

Подумав, Абдул Меджид, махнул рукой:

– Казнить старика мы всегда успеем!

Фирман без шнурка приободрил старого флотоводца.

– Повелитель правоверных не пожалеет, что оставил меня во главе флота! – объявил он мятежным капитанам. – Я вырву у гяуров сердце из их груди, хотя для этого мне придется плыть через море, полное трупов.

Капитаны безмолвствовали.

Собрав в кулак весь свой флот, Эски-Гассан подошел к острову Березань, где высадил на берег четыре сотни янычар для защиты тамошней крепости. После этого он снова придвинулся к Очакову.

– Вот и старый знакомец на горизонте появился! – вздыхал Потемкин, рассматривая паруса турецкого флота. – Сколько их там?

– Линейных кораблей за полтора десятка, а мелочи без счета! – сообщили ему.

– Подтяните к лагерю гребную флотилию. И какие известия из Севастополя? – поинтересовался Потемкин.

Еще две недели назад он передал приказ Войновичу подойти к Очакову и отогнать от крепости турецкий флот.

– Эскадра, вышедшая намедни к нам, вынуждена была вернуться в Севастополь обратно!

– Никак не пойму, где у Войновича кончается расчет и где начинается трусость! – сказал в сердцах светлейший и удалился в свою палатку.

В тот день он не вышел ни к обеду, ни к ужину.

– Видать, опять захандрил! – шептались промеж себя адъютанты.

Капудан-паша тем временем растянув свой флот от Березани до берега, держался под парусами.

Меж тем осада продолжалась. Турки после больших потерь в последней вылазке более судьбу не испытывали. Осаждавшие, в свою очередь, хоть и постреливали по крепости, но большей частью были заняты обустройством лагеря.

На следующий день Потемкин покинул палатку и, снова увидев турецкий флот, посетовал:

– Старый Гассан прилип к Очакову, что банный лист. Даже не лист, а как шпанская муха!

Между тем уехал лечиться раненый Суворов, еще раньше убыл на Балтику Поль Джонс, вызвавший неудовольствие князя своим независимым нравом. Затем настала очередь Нассау-Зигена, которого Екатерина отозвала воевать со шведами.

Из мемуаров переводчика канцелярии светлейшего Цебрикова: «…Принц Нассау-Зиген, командовавший флотилиею лиманскою и одержавший над турецким флотом троекратно победы, уехал в Варшаву, с досады более, нежели по болезни. У него начали власть командира уменьшать, от чего разные появились оплошности на флотилии, как выше сего означено. Также послужило причиною его отъезду и то, что когда императрица прислала к князю светлейшему несколько разных шпаг для раздачи отличившимся храбростию воинам, князь светлейший велел принцу Нассау сказать, что и он получит, по воле монаршей, одну, которой однако принц Нассау не получил, и когда восемнадцать суден из Очакова проехали и принц Нассау появился у князя светлейшего, то сей изъявил ему удивление при самом входе, что он слепым учинился и ничего не видит. Отъезд же принца Нассау приписали трусости, потому-де, что теперь лишь только приходит время показать храбрость и неустрашимость – и светлейший князь сказал на сей его отъезд: “Славны бубны за горами”. Рибас (Осип Михайлович) давно уже страдает политическою болезнью, поелику он теперь не может исполнять должность дежурного бригадира, то избраны два генерала, попеременно дежурствующие. Рибас с досады заболел, потому что князь посылал его туда справляться, где выстрелило, как, кто и проч., куды-де должно посылать унтер-офицера, и он-де от сей одной езды натер себе в задней мозоли».

Следом за Нассау-Зигеном удалился из осадного лагеря и принц де Линь.

Последнему отъезду Потемкин был рад.

– Эти союзники, – говорил он в близком кругу, – мне осточертели! Во все вмешиваются, все критикуют и осуждают, хотя сами не знают ни черта!

После кровавой вылазки 27 августа турки не показывались в поле до 6 сентября. За это время на правом крыле была заложена новая параллель, а к 1 сентября окончено сооружение шести новых батарей, что и вынудило турок сделать очередную вылазку. Эта диверсия была отбито без особого урона для наших войск, не считая того, что бомбой разорвало несколько зарядных ящиков и ранило три десятка человек. В ответ на следующий день со всех российских батарей был открыт огонь по крепости.

Турки тоже в долгу не остались. В ответ стоявшие у Березани их канонерские лодки и бомбарды снялись с якоря и с пальбой пошли к берегу.

Из мемуаров переводчика канцелярии светлейшего Романа Цебрикова 31 июля «Турецкий флот опять поутру появился. Он стоял верст на 15-ть, но один на пикете бывший корабль гораздо к нам вперед подался. После обеда турецкий флот гораздо приблизился и не более как верст на 5-ть от нас расположился в линию. Стоявший на пикете корабль очень близко подъезжал к нашему, на выстрел от Очакова стоявшему флоту, но после удалялся. На нем знамя было капитан-пашинское, и его самого чают там быть. Какая отвага с его стороны!.. Пред захождением солнца еще ближе подошел к берегу турецкий флот. Какое множество линейных кораблей, фрегатов, бомбардов, кирланчичей в сравнении нашей лиманской флотилии. Посмотря на турецкий флот, представляется зрению некая величественность, но на наш – мелкость – Голиаф и Давид. Опасаясь, чтобы турецкий флот не поподчивал нас ядрами 40-, 50– и 80-фунтовыми, как то известно по рапорту контр-адмирала графа Войновича, который, между прочим, в оном писал, что пущенное из турецкого флота, во время сражения 3 июля одно каменное ядро было весом в 100 фунтов, которое между другими на нашем судне найдено, – велено было ввечеру подвинуться главной квартире с полверсты назад. Большая часть обоза перевезена была человеческою силою, потому что лошади находились в табуне верст на 20 от нашего стана. Сколько замешательств… беспокойств, браней, неудовольств».

Навстречу турецкому флоту немедленно двинулась наша гребная флотилия. Назревало большое сражение, но турки, решив не искушать судьбу, повернули вспять.

На радостях наши заложили еще две батареи на левом крыле.