Он смеялся, сверкая белоснежными зубами, его ореховые глаза искрились, а пальцы гладили восхитительные округлости тела Лауры.

— Великолепно, но мало, — не унимался он. — Знаете ли вы, моя красавица, что я еще очень голоден?

И тут же продемонстрировал свой голод.

Все это продолжалось пять дней. Целых пять дней безумной страсти, прерывающегося шепота слов любви, безрассудства и бесконечной нежности. Жан и Лаура познавали друг друга, и это открытие вело их к доселе неизведанным высотам. Двери были закрыты и отворялись, только чтобы пропустить водоноса — они обожали купаться вдвоем — и еще человека, приносившего еду из соседнего трактира. Все остальное нашими любовниками было забыто, все, что мешало их единению. Важным было лишь то, что случилось с ними: слова, древние как мир, но казавшиеся им удивительно новыми; минуты отдыха после любви, что тоже их не разделяли; дыхание одного смешивалось с дыханием второго, как некогда их тела, и руки Жана ни за что бы не позволили Лауре отдалиться от него. Но спал он меньше, чем она, как человек, привыкший ежедневно подниматься по тревоге, и так лежал часами, вглядываясь в чистую, совершенную красоту своей подруги, словно ограненную шелком копны распущенных волос. Он, как Пигмалион перед своею статуей, приходил в восторг от нежного света разделенной любви. В его руках Лаура стала другой женщиной, той, которую — он это знал, — он будет желать всегда, будет любить вечно. И тогда, стараясь не разбудить любимую, он овладевал ею, и Лаура прямо из сна попадала в жгучую сладостную реальность…

Утром шестого дня обыкновенный клочок бумаги закрыл для новоявленной Евы и новоявленного Адама врата в рай. Клочок этот был письмом, доставленным посыльным. Жан прочитал и исчез: его место на сцене занял барон де Батц.

— Я должен ехать в Брюссель, — вздохнул он. — Новость об официальной смерти Людовика XVII привела в оцепенение парижских роялистов, но это ничто по сравнению с настроениями за границей, а ведь именно там должно создаваться ядро будущей армии — завоевательницы престола. Мне надо срочно отправиться туда, чтобы сторонники короля не растеряли свой энтузиазм…

— Во имя чего ты собираешься это делать сейчас, когда для всех король считается умершим? Трудиться во славу регента, который уже и не регент, наверное…

— Насколько я знаю его характер, он должен был, не медля ни минуты, провозгласить себя королем. Королем Людовиком XVIII, — с горечью уточнил Батц. — Мне кажется, он мечтал об этом дне с рождения. Хотя если бы все сложилось, как он рассчитывал, у Людовика XVI так и не было бы детей, и он тогда сделался бы Людовиком XVII. Как бы то ни было, в его сторону повернутся сейчас многие роялисты, а моя личная задача сейчас будет состоять в том, чтобы делать вид, что сам я тоже принял сторону регента, потому что не следует дробить силы. Так потрудимся же во славу Людовика XVIII, а когда будет проторена дорога к трону, я поеду за моим маленьким королем и возведу его на трон!

— И ты думаешь, что монсеньор так тебе и позволит себя обойти? Он завопит о самозванстве, и у тебя не будет никакой возможности доказать, что это не так.

— Ты забываешь о принце Конде и еще, возможно, о герцоге Бурбонском, его сыне, которого он, должно быть, посвятил в тайну, а главное, о молодом герцоге Энгиенском, который точно знает, где в настоящее время находится истинный король. И потом, если понадобится указать верный путь французскому дворянству, есть еще документ, который хранится у моего друга Омера Талона…

— Какой еще документ?

— Исповедь маркиза де Фавра, повешенного в 1790 году за попытку «убрать» Людовика XVI и таким образом навеки отстранить его от власти. Талон в те времена был адвокатом и в то же время другом Фавра. Он получил это письмо лично в руки перед его казнью. «Исчезновение Людовика XVI» прописано там буквально. Так что я еду, и, прошу тебя, любовь моя, прости, но ты ведь знаешь, что долг для меня всегда считался выше счастья. А ты что будешь делать? Вернешься домой?

— Нет. Поеду в Тампль! Напомню, если ты случайно забыл, что там томится девочка, и она тоже могла бы занять свое место в борьбе тех, кто мечтает о конституционной монархии.

— Я не забыл о ней, Лаура. Я еще вернусь. Я сам займусь ею.

В одной нижней юбке, Лаура взялась было за платье, но тут же и уронила его с гримасой отчаяния на лице:

— Что же мне теперь, так и идти в Тампль полуголой? Ты перерезал все тесемки…

Он захохотал и снова схватил ее в объятия, целуя, и этот поцелуй чуть было не отправил их снова в смятую постель.

— Неужели ты полагаешь, что я позволю кому бы то ни было созерцать даже малую толику твоего тела? Я ведь ревнив, ты знаешь, — вдруг со всей серьезностью сообщил он и приказал: — Жди меня здесь. Пойду за новым платьем. Тут неподалеку есть лавка галантерейщика.

Полчаса спустя Лаура покидала отель Бове в фиакре, который нанял для нее Жан. Одета она была с иголочки и причесана под стать — об этом позаботился лично Жан. Как некогда Мари, она не знала, когда ей доведется увидеть любимого вновь, но сердце ее переполняла радость, она искрилась счастьем, предаваясь воспоминаниям, о которых никому не принято рассказывать, даже самой близкой подруге. Но эти воспоминания, она знала, расцветят яркими красками даже самый серый непогожий день и согреют душу в злые холода. Только одно ей было невдомек: что она и сама излучала сияние, способное оградить ее от любых невзгод. Это было сияние разделенной любви.

Лишь только Лаура показалась на пороге, Луиза Клери тут же поняла, что она едет от мужчины. Об этом нетрудно было догадаться: от молодой женщины исходил чудесный свет, глаза ее блестели, а улыбка не сходила с ее счастливого лица. Но, догадавшись, Луиза не стала ничего говорить и только успокоила подругу: нет, она не слишком волновалась, она думала, что раз Лаура не появляется, значит, она чем-то очень занята. Луиза и сама полностью ушла в свои дела. Они с Лепитром много играли, пели в полный голос мелодии и песни, которые, им казалось, могли бы отвлечь юную пленницу, в случае если ей сообщили о смерти брата. Кроме того, Менье намекнул, что в скором времени следует ожидать больших послаблений, и первым из них станет прогулка в саду…

— Похоже даже, что Комитет общественной безопасности ищет женщину, которой будет позволено приходить сюда и заботиться о ней…

— Боже правый! — простонала Лаура. — Какого еще солдата в юбке назначат эти люди?

— Времена Робеспьера прошли, и мне кажется, что они будут стараться выбрать кого-то поприличнее…

— Но почему мы с вами не можем выставить свои кандидатуры?

— Лаура, вы размечтались! В прошлом мы были слишком к ним близки, и шансов у нас не больше, чем у мадам де Турзель[53], ее дочери или у старушки де Мако, ее бывшей младшей гувернантки.

— А они просились?

— Просились. Как только об этом решении стало известно, они тут же подали прошения в Комитет общественной безопасности. Сегодня должны объявить о том, кому будет дозволено находиться рядом с девушкой. Но неужели вы обо всем этом не знали? Как же далеко вы уезжали!